Бортовой журнал 2 - Александр Покровский

На нашей беседе присутствуют Гизо и Важа. Те сидят, уставясь в стол, потому что Каха, показывая на них, говорит о том, что их поколение было взяточниками, а Грузия так жить больше не хочет.

После интервью мы с Георгием никак не могли найти туалет. Потом нашли его, но там не было света.

– Как бы не написать на какого-нибудь студента! – говорит мне Георгий. – Лекции в Канаде читает, а лампочку ему бывшие взяточники должны вкручивать.

Когда мы вышли на улицу, Важа, которого только что обвинили во всех взятках Грузии, обрел голос.

– Негодяй! – сказал он. – Такой молодой и уже негодяй!

Мы, как могли, его успокаивали. Все-таки интервью вышло интересное, а этот парень молод и горяч.

– Негодяй! – не успокаивается Важа. Другое интервью в тот же день мне дал другой министр.

– Он такой же, как и этот?

– Нет! Это очень умный человек. Его тоже зовут Каха (похоже, тут всех министров зовут Каха). Каха – очень распространенное имя в Грузии. Каха – по-грузински Александр.

Министр образования не так молод и горяч, как министр науки. Он взвешивает каждое слово и говорит о реформе образования, о том, как Грузия победила коррупцию, о туризме, сельском хозяйстве, инвестициях, трубопроводах и доступности власти.

Власть тут действительно доступна – я же взял интервью у двух министров в течение одного дня.

Вечером всей компанией мы пошли в тот самый ресторан, где танцевал Буш.

Там Важа сказал тост:

– Я хочу выпить за три капли. Первая капля – это капля крови. Ее проливали наши предки за эту землю. Вторая капля – это капля пота. Его проливали наши предки, когда пахали эту землю. И третья капля – это та слеза, которую проливали матери тех, кто проливал и кровь и пот.

После этого тостов было еще очень много.

В восемь вечера меня отвезли в гостиницу, пообещав заехать за мной в десять, потому что именно в это время Каха Бендукидзе готов дать мне интервью.

В полдесятого позвонил Георгий и сказал, что Бендукидзе вызвал к себе Саакашвили, и поэтому он даст мне интервью только утром.

Утром Бендукидзе мне интервью так и не дал – его опять куда-то вызвали. Так что по дороге в аэропорт меня завезли в местечко слияния Арагвы и Куры. Там монастырь, «из-за горы и ныне видит пешеход столбы разрушенных ворот…»

– Лермонтов здесь писал «Мцыри».

Это Джвари. Храм пятнадцатого века. Это все на горе, открыто всем ветрам. Холодно, мороз, снег, в храме – иконы, свечи, стены.

Под горой – река и древняя столица Грузии Мцхети. Там Светицховели – один из первых православных храмов.

Гизо дал мне в дорогу пять литров вина в полиэтиленовой бутыли.

– Так у меня же в аэропорту его отнимут!

– Если отнимут, скажешь: «Выпейте за мое здоровье!»

В аэропорту меня действительно остановили с этим вином.

– Что это?

– Это вино.

– В такой бутылке нельзя.

– Тогда давай его с тобой прямо здесь выпьем!

– Не могу. Я на работе.

– Тогда мы выпьем его с тобой после работы. Никуда не полечу. Хочу с тобой выпить!

Молодой таможенник смущен.

– Подожди! Старшего позову! Старший – солидный, спокойный, седой, с большим достоинством. Он сразу понял, в чем тут дело.

– Русского обижать нельзя! – сказал он очень весомо. – Вези свое вино!

Потом он постоял рядом и добавил:

– Скажи там всем. Мы любим Россию. Мы любим русских. Без русских– мы куда? Никуда! Мы вас любим. Скажи там всем. Старшее поколение все помнит. Конечно, молодежь сейчас по-английски говорит. А-ааа. какие они грузины? Они даже русского языка не знают. Вези свое вино! Все хорошо будет!

Так я и пошел в самолет с этим вином. В Москве, в Домодедово, с меня в аэропорту сняли даже ботинки. Женщина на проверке:

– А это что?

– Это вино. Из Грузии.

– В таком виде нельзя.

– Я знаю, что нельзя. Тогда возьмите его. Выпьете вечером.

Женщина открыла бутыль.

– Пахнет-то как хорошо. Вкусное, наверное.

– Так и берите.

Она засмущалась.

– Нет. Так нельзя. Езжайте со своим вином, – сказала она и наклеила мне на бутыль разрешение на провоз.

– У вас не будет рубля?

Передо мной стоял старик. Я зашел в магазин за курицей, а он стоял перед холодильником со всякими там блинчиками в картоне. Он стоял там с самого моего входа в магазин, смущенно улыбался, жевал губами, кряхтел.

– Тут котлеты стоят пятьдесят один рубль, а меня вот только пятьдесят, – старику особенно трудно далось последнее слово.

– Конечно! – сказал я и выудил ему мелочь из кармана. Он взял только рубль.

Я иногда вижу, как какая-то старушка достает кошелек, потом она в нем ищет, потом говорит: «О Господи!» – потом опять ищет так, будто она что-то в нем недоискала. В этот момент я протягиваю ей десятку, и тогда она как-то по-особенному радуется, вскрикивает: «Ой!» – но потом стесняется, потом берет, говорит: «Спасибо!»

Но как-то раз мне одна старушка очень гордо заявила: «Молодой человек! Я прошла блокаду! Я выдержу!»

Я ей тогда тоже давал десятку, но я тут же вывернулся и сказал: «Бабушка! Да разве ж это деньги! Вот помните, три рубля были зеленые? Вот это были деньги!» – и она сказала мне: «Да! Это были деньги!» – так что расстались мы друзьями.

А одну бабушку я нашел прямо на помойке. Я всегда отличаю профессиональных нищих от таких вот старушек. У них другие лица, движения. Она подобрала бутылки и сложила их в сумку.

Я ей протянул пятьдесят рублей. – Что ты, деточка, – сказала она, – это же много.

И тогда я повторил тот трюк с разговорами о зеленой трешке.

О русском языке. Собрались некоторые и сетовали, мол, язык наш не успевает за новым, молодым, а другие сетовали, мол, совсем он рушится, обедняется и падает куда-то.

Ой, блин! Да никуда он не рушится, не обедняется и не отстает. Он жив и живет, пока живы носители языка. Пока живы все эти люди, что на нем говорят. А рассуждать насчет того, что он не успевает или даже падает куда-то, означает лишь уподобление пчеле, которая несет мед в гнездо и при этом рассуждает о том, куда этот мед потом денется.

Да выгребут этот мед!

Весь без остатка!

И не твое это дело. Твое дело тащить. Язык – он же сам по себе. Он что та река, в чьих водах сначала и глина, и песок, а потом, за излучиной, и очистилась она сама по себе, никого не спросясь.

Жив он и всегда жив будет.

Живуч, потому что – точен, сочен, прилипчив, сладостен, вкусен. Вот!

Торжественно довожу до вашего сведения, что в настоящую секунду работаю над подлинно девственным посвящением, призванным украсить собой текущие потуги вот этого самого моего труда.

Матерь Божья – богиня и звезда!

Если ты не слишком занята устройством того, чего в принципе устроить никогда нельзя, то есть устройством этого подлунного мира, то обрати свое внимание на Сашку Покровского – все-таки не пропащий же он парень – и возьми этого обормота под свое чудесное покровительство.

Весна и солнышко. Немножко мороза и снег. Все искрится и капает. Сосульки сверкают.

На кусте бузины сидит стайка воробьев. Все они только что откупались в луже. Теперь они греются и разговаривают. Говорят все одновременно, как в итальянской семье. Фигурки воробьев на ветках неподвижны – они уже пригрелись в лучах солнышка, и шевелиться им неохота – но чирикают не переставая. О чем они чирикают? Я – лучший переводчик с воробьиного. Они говорят друг дружке: «Весна. Тепло. А хорошо, что тепло. Вот раньше, помните? Раньше – о-го-го! А теперь – хорошо. Это правильно, что теперь весна! Правильно, что тепло! Вот раньше было неправильно!»

Рядом с мусорными кучами сидят печальные вороны. Что-то ничего на кучах нет. Я бросил кусочек хлеба. Сейчас же прилетели голуби, закружились, засуетились. А вороны сидят и презрительно смотрят на голубей.

«Кар!» – сказала одна из них, видимо, старшая.

«Кар-кар!» – с готовностью подхватили две другие. У старшей это означает, что мол, мы-то не такие глупые, как тут некоторым может показаться, не мог человек просто так что-то нам бросить путное. Тут-то точно какая-то дрянь. «Точно-точно!» – подхватывают ее товарки, но потом голод пересиливает, и они тоже слетают к хлебу.

Поймал девушку в темном углу и ну ее целовать. Это я о жене.

«Девушка! – говорю я ей. – Я должен вам что-то сказать неизбежное!» – «Я-то знаю, что ты хочешь мне сказать!» – «Да ничего ты не знаешь!» – говорю я и начинаю целовать.

Шведы опять звонили и говорили, что они снимают фильм о подводных лодках в Балтийском море. Их интересует «Шведский комсомолец» – история, правда, правда истории, ну и так далее.

Оказывается, «Шведскому комсомольцу» двадцать пять лет, и пора снимать фильм.

«Шведский комсомолец» – это лодка, севшая в шведском фьорде на мель в 1981 году. Шведы считают, что это мы к ним со зла забрели, что мы там что-то искали или происки какие-то имели.

Я сказал, что ничего мы не имели, что народ заблудился, а они говорят: «Как это можно там заблудиться? Вы видели наши фьорды?»