Тайные знаки - Александра Сашнева

— Откуда? Из жопы что ли?

— Ну. Если другим местом никак… — Катька развела руками и почла за благо удалиться.

— Да пошла ты!.. — созмеил за спиной гитарист.

В гостиной Юлика висела напряга. Казалось, каждый предмет мог взорваться от неосторожного взгляда. Танцоры и Митяй молчали, поджав губки. Напротив них, у другой стены сидел верхом на полосатом тигре барабанщик. Ну «хэ» с ними! Катька нашла себе пуфик и улеглась на него в равном удалении от…

Митяй нервно играл брелком.

Молчание становилось все более тягостным, но к счастью раздался звонок, и танцор вскочил к дверям. Это был Репеич. Танцор вернулся назад с обещающей ухмылкой, а Репеич протопал на кухню. Там он нечто пробубнил, и лабухи притопали в зал, красные и злые. Юлик, весь всклокоченный и напомаженный, выскочил из спальни, окинул пришедших зазубренным взглядом и ткнул Костлявым указательным пальцем в Митяя:

— Так! Ты первый!

Они исчезли на полчаса в кабинете, а когда Митяй вышел обратно (с пестрыми перьями, раскрашенным таблищем и с косицей над ухом, басист медленно поднялся, влажно кашлянул и, послав всех матом, направился к дверям. По лицу Митяя и по лицу Юлика пробежала волна оттепели.

— Гочподи! Черт бы побрал! — скрипанул зубами Репеич и побежал за охамевшим музыкантом.

Гитарист наклонил голову и завесил постылое лицо волосней.

На лестнице стоял долгий базар, после которого Репеич вернулся, держась за левый глаз, и сразу же устремился в ванну. Отмокнув под ледяной струей, директор вернулся в притихшую комнату, мрачно окинул взглядом оставшийся «Роботы» и вздохнул:

— Кому на басу играть! Гочподи-гочподи…

— Да кому это надо играть-то? — вздохнул Митяй. — Кому это вообще надо? Фанеру поставите и харэ! На кой вам этот басист хренов? Басисты все — отбросы…

— Умные все! Подонки! — Репеич потер щеку, потянулся к телефону, но тут же отдернул руку. — Ну и что теперь? Что мне делать, если французы херовы не хотят фанеру. Подавай им живой состав!

— Это они только говорят так… — мягко начал Митяй.

— Прекрати! — рявкнул Репеич. — Где ваш Бамбук херов? Сейчас фотограф приедет!

— Бамбук и так хорош… — отмахнулся Юлик. — И потом, пока я с этими справлюсь. Девочка вот еще…

Как сказал! Как, сука, сказал! Нежно, будто поносом окатил! Да, не повезло, конечно девке, но все-таки не натурал, и то спасибо. А вообще девки на хрен не нужны? Рожать только что? Да мы-то сдохнем, а там… Впрочем, пусть рожают. Только где-нибудь не здесь, не на глазах. Месячные эти, жопы широкие, опухоль на груди… Господи! Зачем ты создал это угребище, когда есть такое прекрасное создание, как мужчина? Нельзя ли было сделать, если уж без матки никак не обойтись, нельзя ли было сделать просто матки. Матки на присосках. Матки в физиологическом расстворе. Ну какие-нибудь отдельные от людей матки. Матка в человеке — это так гадко и неэстетично…

Стрельцова рассверипела, но ответить тем же не могла.

— У меня есть приятель, — сказал клавишник. — Только он играет он плохо. Но зато не курит «Яву» и в любой цвет покрасится… И очень приятный мальчик… Очень выразительное лицо.

— Давай! Гочподи! Сейчас звони ему! — Репеич протянул трубку. — Объе…дем, гочподи, этих эстэтов херовых! «Арабески», «Мудески», Мадонна, говорят все в живую выступает. Платили бы столько, сколько Мадонне! Поставишь, гочподи, на клаву сидюк, и будешь по клику запускать после барабана.

— И я говорю! — согласился удовлетворенно Митяй.

Как-то незаметно появился Бамбук. То ли он открыл дверь своим ключом, то ли она осталась открытой, поле того, как Репеич ходил драться с бывшим басистом, то ли Юлик успел встретить Бамбука, но он вошел в залу. Благоухающий, моджный, мудно измученный коксой и модным сексом. И на лице его было выражения модного гомосексуального агрессизма и презрения к тупым традиционалам.

— Ну что вы тут? — спросил бамбук, раздувая ноздри и, обернувшись к Митяю угрожающе прорычал. — Ну что? Говорил я тебе? Ни одного урода нельзя брать? Говорил? Показывайте, что вы тут надурили. «Палисадник» херов.

Репеич выпал в некий обсад от такого выступления зайки Бамбука, но поскольку из-за драки был в глубоком просере, смолчал. А кто есть кто, похоже не все до конца понимали с самого начала.

— Вот, — сказал Юлик. — Посмотри!

Митяй прослонировал по комнате в перьях и в блестящем прикиде.

Бамбук, тихо сопя, оглядел его и заявил приятным мерзким голосом:

— Все! Не будет никакого «Палисадника». Группа называется «Роботы», для тупых, на французском звучит как «Robots». Есть вопросы?

Неожиданное развлечение

Марго шла по вечернему Парижу, внимательно разглядывая стены, окна, крыши. Казалось, будто темные окна наблюдают за ней, размышляя — сделать ли шаг навстречу. Он был совсем чужой, этот город, хотя и напоминал временами Питер. Но то, что в Питере выглядело декорациями к спектаклю, здесь было настоящим. Каждый угол, узор лепнины, орнамент чугунной ограды созвучный изгибу черным ветвям персиков, неожиданная статуя во дворике или переулке, потертые ступеньки лестниц — все было живым наследием задороного характера парижан.

Здесь легко представлялись золоченые повозки, везущие принцесс, мушкетеры со шпагами, белошвейки и кухарки, спешащие на рынки, гавроши от безделья ликующие на баррикадах. Если в детстве Елизавета Кошкина не понимала, почему на картине Давида, которая называется «Свобода на баррикадах», размахивает флагом тетка с голыми сиськами, то здесь такая трактовка образа свободы становилась очевидной. Свобода духа неотъемлема от свободы тела!

Переулок влился в широкий бульвар, где танцевали неоновые вывески и улыбались фонари. Навстречу теперь гораздо чаще попадались парочки и одинокие прохожие. Пьяные немки, горластые испанцы, организованные японцы. Японцы выглядели организованными даже если попадались по одному, будто вся Япония незримо следовала за спиной каждого из них. Изредка встречались разнообразные русские. Марго узнавала их по расслабленным матюкам и осторожному озиранию — не дай бог встретить землякак.

Впереди показалось летнее кафе со столиками прямо на тротуаре. Там почти никого не было, и Марго снова задалась вопросом: как же они окупаются — и магазины, и мясные лавки, и забегаловки могли похвастать изобилием товара, но не могли похвастать изобилием публики. Вечером мясник закрывал иногда почти нетронутую лавку. А на следующий день все повторялось снова. И, однако, город выглядел благополучным.

Марго замедлила шаг и потрясла в кармане деньгами. Она до сих пор не представляла, сколько что стоит. Все эти дни она даже не пыталась ничего покупать, пребывая в городе почти сторонним наблюдателем и не отходя от дома дальше двора или нескольких переулков в округе.

Это было похоже на то, как в детстве Лиза Кошкина часами стояла у забора и разглядывала на улицу сквозь щелку, чувствуя себя в полной безопасности. Грызла сладкие цветы акации и смотрела на проходящих мимо женщин и мужчин, детей, собак, кошек. На огромные пыльные грузовики или потертые автобусы. Иногда улица затихала, и по ней проезжал одинокий велосипедист. Она бы так и стояла всю жизнь. Ее пугало не то, что ее могут поколотить, отругать или уничтожить — Кошкиной был дорог молчаливый уравновешенный покой, который любой человек тут же превращал в бедлам. Но жизнь изменилась, и Елизавете пришлось выйти из-за забора.

Да. Надо когда-то начинать! Марго ускорила шаг. В крайнем случае она купит пачку сигарет. Уж на сигареты-то должно хватить!

— Хай! — сказала она, остановившись у барной стойки. — Пиво и «Кэмел».

Бармен не понял, тогда Марго показала пальцем.

— А-а! «Камель»! — обрадовано воскликнул француз и приветливо улыбнулся. — Мадмуазель не хочет присесть?!

— Да-да! Конечно.

Она выбрала место за столиком так, чтобы наблюдать за прохожими и за дорогой. Бармен принес заказ. Марго тут же с удовольствием сорвала хрустящий блестящий в свете оранжевых фонарей целофан, откинула новенькую пахнущую типографией и табаком крышечку и вытащила одну сигарету. Зажигалка! Надо купить зажигалку! Марго беспомощно оглянулась, но бармен уже догадался в чем дело и принес малиновую одноразовку.

— Спасибо! — сказала Марго и, прикурив, улыбнулась.

Она подняла стакан с пивом, задержала его перед глазами и смотрела сквозь этот стакан на фонари, на светящиеся вывески, на перспективу улицы — сквозь пиво все казалось янтарным и еще более волшебным. Пробежал ветерок, и донес откуда-то запах влажных гиацинтов. Марго глубоко вдохнула этот печально-сладкий запах, сделала небольшой глоточек пива, горьковатого пива, насыщенного вкусом пива и снова поднесла к губам сигарету. Марго знала, что никотин убивает лошадей, но она согласна была потратить кусочек шагреневой кожи, взамен на сиюминутное удовольствие почувствовать, как огонек пожирает сухой, потрескивающий неслышно табак, как он крадется узорной красной каемкой по тонюсенькой папиросной бумаге, и дым, невесомый сухой дым (не сырая «Ява», и не заплесневевшая «Тушка», и не левый «Бонд Стрит», а хороший сухой «Кэмел») проникает в альвеолы легких и вызывает в голове легкую эйфорию. Да и зачем она эта бесполезная, бессмысленная, «никому-не-нужная» жизнь? Пусть горит, как этот огонек, принося беспечную легкость, а там… А этого «там» может не быть. Чижик был прав: все может оборваться в любой момент, и нет никакой разницы — когда.