Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау - Джуно Диас

Бели́ фыркала. С ума сошла! Ты такая глупая!

И Дорка, понурившись, смотрела на свои широкие ступни. Пыльные ступни в шлепанцах.

Ла Инка хотела, чтобы Бели́ стала врачом (среди женщин ты будешь не первой, но лучшей!), воображая, как ее иха разглядывает на свет пробирки с анализами, но Бели́ на уроках обычно мечтала о мальчиках, окружавших ее (она прекратила пялиться на них в открытую, когда кто-то из учителей написал записку Ла Инке, и та отругала ее: где ты, по-твоему, находишься? В борделе? Это лучшая школа в Бани́, мучача, и ты рискуешь своей репутацией!), а если не о мальчиках, то о доме, который у нее обязательно когда-нибудь будет, она мысленно обставляла его комната за комнатой. Ее мадре хотела, чтобы она вернула себе Каса Атуэй, родовое гнездо, овеянное историей, но дом Бели́ был новенький с иголочки, и никакой историей там не пахло. В ее любимом сне наяву, навеянном Марией Монтес, эффектный европеец, похожий на Жан-Пьера Омона[40] (который по чистой случайности был вылитый Джек Пухольс), увидев Бели́ в пекарне, безумно в нее влюбляется и увозит в свой замок во Франции.[41]

(Девочка, проснись! Не то кастрюлю спалишь, вода вот-вот выкипит!)

Она была не единственной девчонкой, кто предавался подобным мечтам. Эта дребедень носилась в эфире, идиотские мечты скармливали девочкам денно и нощно. Странно, что Бели́ удавалось подумать о чем-то еще, при том что в ее голове постоянно крутились эстрадная музыка, песенки, стишки в придачу к газетным колонкам светских сплетен. В тринадцать лет Бели́ верила в любовь, как семидесятилетняя вдова, оставшаяся без мужа, детей и средств к существованию, верит в Бога. На Бели́сию, если такое вообще возможно, «волна Казановы» воздействовала еще сильнее, чем на большинство ее ровесниц. Наша девочка была прямо-таки помешана на мальчиках. (Если в стране вроде Санто-Доминго тебя называют «помешанной на мальчиках», это особое отличие, означающее, что число твоих одновременных влюбленностей посрамило бы любую среднестатистическую североамериканку.) Она пялилась на молодцев в автобусе, тайком целовала хлеб, предназначенный для завсегдатаев пекарни с мужественной внешностью, непрестанно напевала такие красивые кубинские песни про любовь.

(Боже храни тебя, девочка, если ты думаешь, что парни – решение всех проблем.)

Но и ситуация с мальчиками оставляла желать лучшего. Если бы она интересовалась голытьбой из своего квартала, наша Бели́ не знала бы забот, эти коты мигом уважили бы ее романтические порывы. Увы, надежды Ла Инки на то, что изысканная приватная атмосфера колледжа «Эль Редентор» окажет благотворное влияние на характер нашей девочки (как, например, регулярная порка или три месяца в неотапливаемом монастыре), эти надежды сбылись только в одном отношении. В тринадцать лет глаза Бели́ глядели только на Джеков Пухольсов и ни на кого больше. Как обычно бывает в подобных случаях, элитные мальчики не проявляли к ней взаимного интереса: ей многого недоставало, чтобы отвлечь этих будущих госдеятелей от грез о богатых девочках.

Что за жизнь! Каждый день тянулся дольше года, Земля еле ворочалась на своей оси. Бели́ терпела школу, пекарню, удушливую заботливость Ла Инки, свирепо стиснув зубы. И, жадно выискивая визитеров из иных краев, раскрывала объятия навстречу малейшему дуновению ветра, а по ночам, подобно Иакову, сражалась с океаном, давившим на нее.

Кимота![42]

И что было дальше?

Парень был дальше.

Первый по счету.

Нумеро уно

Джек Пухольс, разумеется; самый красивый (читай: самый белый) мальчик в школе, поджарый зазнайка из сказочных миров, слепленный из чисто европейского материала: щеки, словно выбитые на медали; кожа, не запятнанная ни единым шрамом, бородавкой, родинкой или волоском, а его маленькие соски – розовые овалы идеальной формы, словно кусочки нарезанной сосиски. Его отец был полковником ВВС, обожаемых Трухильо, занимал очень ответственный пост (он еще сыграет свою роль, когда во время революции будут бомбить столицу, убивая беспомощных граждан, включая моего бедного дядю Бенисио); его мать – бывшая королева красоты венесуэльской закваски, ныне активная прихожанка из тех, что целуют перстни кардиналам и сюсюкают над сиротами. Джек – старший сын, привилегированное семя, ихо белло, прекрасное дитя, помазанник – был объектом почитания женской части семьи, и этот нескончаемый муссонный дождь из похвал и пресмыкательства до срока упрочил его притязания на тотальное превосходство. Он держался с развязностью, свойственной парням вдвое крупнее, а его навязчивая крикливая самоуверенность действовала на людей, как на лошадей, когда в них вонзают металлические шпоры. В будущем он прибьется к демоническому Балагуэру[43] и в качестве награды за верность получит должность посла в Панаме, но пока он был школьным Аполлоном, их Митрой. Учителя, старшие наставники, девочки, мальчики, все бросали лепестки обожания к его ногам с изящным подъемом: он был живым доказательством того, что Господь – Создатель всего сущего! Центр и периферия любой демократии! – любит своих детей не одинаково.

И как же Бели́ контактировала с этим объектом безумной притягательности? Так, как ей подсказывала ее бычья прямота: она топала по коридору, прижимая учебники к своей едва проклюнувшейся груди, глядя себе под ноги, и, притворяясь, что не видит его, врезалась на полной скорости в его священный корпус.

Карам… чертыхался он, разворачивался на каблуках и видел перед собой Бели́сию, что, нагнувшись, подбирала учебники с пола, и он тоже нагибался (в конце концов, он же кабальеро), его гнев рассасывался, превращаясь в недоумение и раздражение. Карамба, Кабраль, ты что, летучая мышь? Смотри. Куда. Идешь.

Одинокая морщинка перерезала его высокий лоб («ни у кого такого нет», с придыханием уверяли некоторые), и легкое беспокойство мелькало в глазах цвета небесной лазури. Глаза уроженца Атлантиды. (Бели́ подслушала однажды, как он хвастался перед одной из своих многочисленных поклонниц: а, эти древние иллюминаторы? Я унаследовал их от моей немецкой бабушки.)

– Слушай, Кабраль, что у тебя в голове?

– Сам виноват! – огрызалась она, вкладывая в эти слова далеко не единственный смысл.

– Может, она видела бы лучше, – хихикнул парень из его свиты, – будь вокруг чернее ночи.

Да хотя бы и чернее. Сколько бы она ни старалась, как бы ни исхитрялась, для него она все равно была невидимкой.

И осталась бы таковой, если бы летом, накануне нового учебного года в предпоследнем классе, ей не выпал биохимический джекпот. Это было не просто лето вторичных половых признаков, Бели́ преобразилась целиком и полностью (грозная красота родилась). Голенастая девчонка со смазливым личиком, как у многих вокруг, к концу лета превратилась в абсолютную мухерон, телку, обретя тело, прославившее ее на весь Бани́. Гены ее покойных родителей в трактовке неуемного Романа Поланского:[44] как и ее старшая сестра, которую Бели́ никогда не видела, она за одну ночь трансформировалась в малолетнюю «зашибись», и если бы Трухильо не доживал свои последние эрекционные дни, весьма вероятно, он начал бы преследовать Бели́, как, по слухам, преследовал ее несчастную погибшую сестру. Для протокола: в то лето наша девочка огребла фигурку столь ошеломляющую, что лишь порнограф или автор комиксов мог изобразить такое с чистой совестью. В каждом районе имеется своя сисястая, но Бели́ уделала бы всех, она была Величайшей Сисястой; ее груди – шары столь бескомпромиссно титанические, что сострадательные души жалели их носительницу, и эти же шары вынуждали любого мужчину традиционной ориентации вдруг осознать, насколько не задалась его жизнь. Грудь африканской богини (35DDD). А как насчет сверхзвуковой задницы, при виде которой даже у шпаны отнимался язык и вышибало мозги, как ураганом оконные стекла? Задница, что колышется, будто стадо волов. Диос мио! Господи Боже! Даже ваш покорный хранитель, глядя на ее старые фотографии, не перестает удивляться, какой же офигенной деткой она была.[45]

Анде эль диабло! Нечистая сила! – восклицала Ла Инка. Иха, что, ради всего святого, ты ешь?

Будь Бели́ нормальной девочкой, звание самой рассисястой в округе развило бы в ней стеснительность, а то и вогнало в хренову депрессию. И поначалу у Бели́ наблюдались обе реакции плюс чувство, которое подросткам поставляют ведрами и задарма: стыд. Позор. Бергуэенса. Она отказалась мыться вместе с Ла Инкой, что серьезно изменило их утренний распорядок. Что ж, наверное, ты уже достаточно большая, чтобы помыться сама, бодрым тоном сказала Ла Инка. Но было ясно: она обиделась. В тесной полутемной ванной Бели́ омывала безутешными кругами свои новые сферы, избегая прикасаться к гиперчувствительным соскам. И каждый раз, когда она выходила на улицу, ей казалось, что она ступает в опасную зону, где на каждом шагу ее подстерегают мужские глаза-лазеры и колючие женские перешептыванья. А вой адресованных ей автомобильных гудков едва не сшибал девочку с ног. Она злилась на весь свет за эту свалившуюся на нее тяжесть и злилась на себя.