Мушкетер - Даниэль Клугер

Дезэсар задал мне несколько обычных вопросов. Памятуя о замечании Атоса относительно моего гасконского акцента, я столь старательно проговаривал слова при этом разговоре, что предстал перед своим будущим командиром этаким провинциальным увальнем, испытывающим сильнейшее смущение в присутствии знатных господ. Тщеславие оказывается нечуждым даже вполне достойным господам, к каковым, без сомнения, относился шурин де Тревиля. Мое смущенное и восхищенное заикание произвело на него вполне благоприятное впечатление; рост же и физическая сила, а также рекомендация присутствовавшего при аудиенции Атоса, к которому Дезэсар испытывал безусловное уважение, сделали свое дело. Результатом стало мое зачисление в его роту. Но для перехода в столь желанную для меня мушкетерскую роту, капитан-лейтенантом которой, как я уже говорил, был граф де Тревиль, а капитаном – сам король, мне необходимо было прослужить у барона Дезэсара не менее двух лет. Так что вместо вожделенного голубого плаща с крестами, лилиями и языками пламени, я довольствовался скромной нашивкой слева на камзоле. Правда, нашивка эта представляла собою вензель его королевского величества Людовика XIII.

При внесении меня в реестр произошла небольшая заминка. На вопрос об имени, я ответил:

– Портос.

– Портос? – Перо капитана повисло над реестровой книгой. Дезэсар удивленно посмотрел на меня, перевел взгляд на Атоса.

– Портос, – повторил мой новый друг и добавил: – Дворянин из Пикардии. Надеюсь, вам достаточно моего слова, господин капитан?

– Разумеется, – поспешно ответил Дезэсар, и на том дело кончилось. Я был зачислен в его роту под вымышленным именем, которое придумал при встрече с лесничим.

На самом деле я стал не просто гвардейцем. Рота г-на Дезэсара служила своего рода школой для будущих мушкетеров короля. Кадеты постоянно переходили в подчинение де Тревиля. Барон Дезэсар давно смирился с таким положением вещей и нередко сам сообщал своему родственнику о кадетах, заслуживающих производства в когорту избранных.

Сразу же после зачисления в гвардейцы я сменил место жительства. Изрядно потратившись, я снял квартиру на той самой улице Старой Голубятни, где находился особняк г-на де Тревиля. Квартира – громко сказано, она состояла из одной комнаты, правда большой, но абсолютно пустой. Мушкетон спал в передней, застелив тюфяком старый топчан, который принес в первый же вечер Бог знает откуда.

Мушкетон обрадовался переменам в жизни едва ли не больше меня самого. По этому случаю он получил от меня в подарок мое старое платье. Оно оказалось великовато, но слуга мой, к прочим своим достоинствам, неплохо портняжничал, так что в скором времени он уже с важным видом расхаживал в пышной ливрее.

В роте меня приняли хорошо. И хотя большую часть свободного времени я теперь проводил с Атосом, гвардейцы Дезэсара скоро начали относиться ко мне как к своему. Правда, я заслужил репутацию, которая в другое время могла бы показаться мне оскорбительной. Я продолжал старательно избавляться от родного выговора, и хотя мне частенько не хватало энергичных гасконских ругательств, но приходилось обходиться без них. Результатом этого стала уже постоянная медлительность речи. Так что не только Дезэсар, но и сослуживцы вскорости стали считать меня добрым малым и хорошим товарищем, но изрядным тугодумом. Со временем я настолько привык к этой репутации, что уже сам начал ее поддерживать – путая имена, подолгу не отвечая на вопросы и делая вид, что мало сведущ в том, что было хорошо известно образованным людям из моего окружения.

Тогда я еще не знал, что эта игра может завести меня очень далеко. А началось все с неожиданной встречи.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой я знакомлюсь с весьма примечательным семейством

После зачисления в роту Дезэсара я очень быстро обрел привычную самоуверенность. Что делать – в столь юном возрасте трудно оценивать собственные возможности реально. Я пребывал в полном убеждении, что обладаю выдающимися способностями и талантами. В общем, основания для этого как будто бы имелись: все-таки своей дружбой меня одарил едва ли не самый знаменитый из мушкетеров – таинственный Атос, больше походивший на переодетого вельможу, чем на простого солдата. Меня зачислили в одну из лучших рот королевской гвардии (я считал – самую лучшую). Новые товарищи (а среди них были отпрыски прославленных французских семей) приняли меня как своего. Я стал постоянным и желанным участником приятельских вечеринок и многочисленных эскапад, на которые были горазды молодые дворяне. Немудрено, что голова у меня слегка закружилась от столь резких изменений. Неудивительно так же и то, что, по юношеской наивности, я приписывал все изменения почти исключительно личным качествам, хотя и отдавал должное помощи Атоса. Он стал моим Вергилием. Этот достойный господин неизменно вызывал мое восхищение. Можно сказать, что он был единственным, чье превосходство я признавал безоговорочно.

Поведение друга вызывало у меня еще и жгучее желание разгадать тайну, которую он скрывал не менее тщательно, чем я – свою. Однако я был вынужден сдерживать естественное любопытство и делать выводы из собственных наблюдений. Так, например, сцена, свидетелем которой я стал при нашей первой встрече, повторялась довольно часто. По меньшей мере, раз в месяц – и, как я заметил, в один и тот же день – мой старший друг напивался в полном одиночестве. Видеть его в такой период было очень тяжело. Его аристократическая бледность становилась поистине бледностью покойника, выразительные глаза глубоко вваливались, превращаясь в подобие пустых глазниц. Прибавьте к этому всклокоченные волосы, щетину, покрывавшую щеки, – и вы получите портрет выходца с того света, а не благородного и царственно-спокойного Атоса, каким он бывал в остальное время. По возможности я избегал в такие дни видеться с ним. Впрочем, он словно и не замечал своего одиночества. Да ему и не нужен был тогда ни собеседник, ни даже собутыльник. Я предполагал какую-то страшную тайну, скрывавшуюся в прошлом блестящего мушкетера, – тайну, принудившую его скрыть имя под странным прозвищем. Впрочем, если не считать этой особенности, Атос был приятным человеком, весьма образованным, знатоком французской истории, великолепным воином и верным, надежным товарищем. Ко мне он относился по-отечески заботливо – да и по возрасту годился мне если не в отцы, то в старшие братья. Его превосходство в вопросах чести молчаливо признавалось большинством мушкетеров и гвардейцев, и я присоединился к этому большинству без всякого внутреннего сопротивления. Не раз и не два он удивлял меня своими суждениями. Например, однажды, после стычки, в которой я имел честь участвовать вместе с одним из сослуживцев, выслушав мой рассказ (признаюсь – не без хвастливых преувеличений), он вдруг сказал:

– Портос, все эти поединки бессмысленны и даже вредны. Во всяком случае, по большей части.

– Но разве зашита чести не является главным делом любого дворянина? – спросил я, пораженный его замечанием.

– Главное дело дворянина, – возразил Атос, – беззаветное служение сюзерену. Мы же проливаем свою кровь, превозносим собственное удальство и ловкость, в то время как гордиться следовало бы, лишь рискуя жизнью во имя короля и Франции.

– Вы, стало быть, одобряете эдикты, которые издает кардинал? – Я не верил собственным ушам.

– Конечно, – ответил мой друг невозмутимо. – Его высокопреосвященство действует исключительно во благо Франции.

– То есть вы предлагаете мне не реагировать на оскорбления? Не принимать вызовы? – изумился я.

– Разумеется, следует реагировать. – Атос нахмурился. – Иначе вас сочтут трусом. Нет, друг мой, вы должны отвечать на оскорбление, должны принимать вызов. Но вы не должны гордиться победой в подобных стычках. Его величество находит удовольствие в том, что его мушкетеры или гвардейцы одерживают верх над мушкетерами его высокопреосвященства. А кардинал с тем же удовольствием наблюдает, как его телохранители побеждают воинов короля. Кто я такой, чтобы оценивать действия властителей? Но, согласитесь, пролить кровь врага на войне – это одно, а пролить кровь такого же француза на дуэли – совсем другое. Нам частенько приходится так поступать, но я не вижу повода для гордости и бахвальства.

Я запомнил речь Атоса почти дословно, потому что он крайне редко выражался столь пространно. Как правило, своей лаконичностью мой друг превосходил древних ораторов.

Словом, как я уже сказал, Атос восхищал меня благородством и глубиной своих суждений, он представлялся мне полубогом.

Наверное, я мог бы считать тогдашнюю свою жизнь безмятежной. Но кое-что мешало мне быть счастливым по-настояшему. Моя самоуверенность и наивная самовлюбленность сочетались с внутренней неуверенностью. Разумеется, это было связано с прошлым. Время от времени я вспоминал о том, что поклялся отыскать убийцу отца и отомстить ему. От этого я чувствовал себя неуютно и, стараясь уйти от прошлого, погружался в стихию бурной парижской жизни. Но чтобы даже при этом память о долге перед отцом сохранялась, я продолжал таскать во внутреннем кармане камзола его письмо, изрядно потершееся по краям. Нет, я так и не решился отправиться на розыски загадочного Исаака Лакедема. Но записка, адресованная этому человеку, постоянно находилась при мне.