Окраина пустыни - Александр Михайлович Терехов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты бы сходил к администраторше, —вымученно улыбнулся Грачев, осушив стакан сока. — Просит.
— Сам сходи, — скривился Шелковников. —Ты ее раскочегарил, ты и утешай, верно? Уже мхом заросла, а все не наестся… А муж живет и не знает, женись так, твою мать… Как же она меня достала, тошнит, вспомню —тошнит. Гора сала, все висит, тьфу! И все чего-то про жизнь говорит. «А ты доволен жизнью? Есть у тебя радость?» Тоже мне — цветочек, да ну ее! И все ты выпендриваешься. Есть же хорошие крепкие девки, голодные, дают, ничего не надо. Кончится сессия — поедут и мужьям и деткам. У толстой, что Олька, — двое детей. Ну чего ты их обидел? Вот на хрена? Тебе что — уже ничего не надо? Только в крыс пулять? Да на кого ты все время пялишься?!
Белобрысый устал выступать и потащил сумку к выходу. Девушка меж столиков пробиралась к мойке.
Грачев бросил:
— Ну ты давай, — и понес свой стакан туда же.
Застолье Хруля смолкло и напряженно глядело в стаканы и тарелки.
А Грачев сначала увидел бледную до просвсченности руку, утверждающую на цветастой, желтой, красной, зеленой клеенке стакан, только руку, а потом вздымающейся медленной волной поднялось и неслось навстречу лицо, растущее, плывущее, заклубившесся и распавшееся от напряжения в стороны от чистых, пронзительно синих до крика глаз, и ма-ленький твердый подбородок взлетел на выдохе вперед на тонкой, белокаменной шее, и вся она напиталась движеньсм, неостановимым, чтобы плыть и далыше без него, не видя, протекать мимо ладным, стремительным телом чужим, навсегда.
— Ничего у меня сегодня не получается, — признался ей Грачев.
Он перегораживал ей путь. Он понимал, что все его сокровище — это крупинки от ее жизни, крупинки, крохи от ее волшебных дней, непредставимых вечеров, огромных, как простые судьбы, ночей, великих таинств пробуждений, неохватимего простора весен вечных и лет, и только крупинки — ему, пока она не догадается, что надо обойти его, и обойдет, лишь шаг в сторону и вперед.
— И тут еще вы, — говорил он спеша. — Как отблеск от… Хотя я во все такое не верю. И вы, наверное, то же самое — неправда. Но ничего поделать не могу… Пока вижу— не могу прямо взглянуть. Как в пропасть — голова сразу кружится.
Она споткнулась на нем, опалив взглядом запоминающим, удержала смутный порыв губ, ступила немного в обход, еще тревожно и болезненно заглядывая в его лицо, шагнула еще, еще раз, и ушла, скрывшись за спиной легким бесплотным звуком.
Шелковников сочувственно развел руками и присвистнул:
— Куда уж нам к красивым бабам!
Грачев сунул стакан на мойку и шепнул:
— Вот так. Так.
И он опять отправился к расписанию с безучастностью пенсионера, осматривающего пионерский лагерь, — навстречу решительно вышагивал Симбирцев с тремя соратниками — очки его млечно потели от стужи, полы куртки величаво расплылись в стороны.
— Братец, сегодня у курса аттестация по теории социализма, — сердито бросил он Грачеву. —Не пройдешь — стипендию снимут, понял? В 316-й или 333-й, глянь по расписанию.
В расписании аттестация не значилась. Грачев изучал его строчка за строчкой, уже чувствуя присутствие за спиной гнетущего ожидания.
Это был Хруль.
— Чего ты там вычитываешь? — спросил Хруль.
— Аттестация, говорят, — раздраженно пояснил Грачев. — А что?
— Да то. Говоришь — разойдемся? — сипло спросил Хруль. —Так думаешь?
— Разойдемся, — и Грачев упорно досказал, — бутылку мне купишь и— живи, порхай и ползай.
— Не нравишься ты мне. Нормальный вроде, а гниешь снутри, все не так говоришь, чего-то гнешь, все не в строчку, — прошипел недоверчиво Хруль. — Вот нет чтобы по-людски… Не, не хочешь ты по-людски. Ну и посмотришь.
Грачев отошел на онемевших ногах в сторону 316-й аудитории, глупо что-то насвистывая.
Из 316-й выбрался взъерошенный мужик и с отвращением заглянул в зачетку.
— Аттестация? — уточнил Грачев.
— Она, — подтвердил мужик. — Ух, проститутка!
— Баба принимает? Сильно сажает, да?
— Не то слово, Стерва, — потряхивал головой мужик. — Аспирантка, а дерьма из нее лезет, как из профессора. По всему курсу мутузит, на датах ловит..
— Списать можно?
— Мастер спишет. Давай за последний стол, там учебник, бумажки какие-то бабы оставили, пошаришь. Но аспирантка — это просто облом какой-то, ну валяй. Ты не видал, в «Российские вина» очередь стоит?
Грачев помялся у двери, подержал рукой грозный холод дверной ручки, ухмыльнулся и сильно постучал: так, так, так, так.
Четыре товарища гнулись за столами слева и справа, как гребцы на галерах, прикованные к веслам. Пятый сидел на стуле, словно на колу, с лицом подвергнутого клизме и невнятно булькал что-то по-бульдожьи подобравшейся аспирантке.
— Вы ничего не знаете! — с отвращением резала аспирантка. — И списать пытались, все, все, ну все, не надо мне ничего говорить, недоноски просто какие-то, все! Вон!
Товарищ заерзал, будто на сковороде:
— Я читал, памяти просто нет никакой: ребенок болеет, спать не дает. Может, я по кусочкам отвечу?
— По кусочкам ты будешь туалетную бумагу рвать, — аспирантка переправила зачетку в помертвевшие руки товарища — тот пошатался и двери слепцом, аспирантка повернулась к скромно ждущему очереди Грачеву.
Это была Нина Эдуардовна. Утренняя аспирантка из читалки в общаге.
Грачев, очень глупо ухмыляясь, пятился назад и наскоро объяснял прерывистым голосом:
— Я— следующий раз. У меня содоклад на другой кафедре и курсовой коллоквиум, я просто зашел предупредить, очень жаль, следующий раз, уж тогда…
— А что? А? Что там мальчишечка говорит? Что? Малышик, а ты знаешь, сынулька, что ссгодня последняя сдача? И сдают те, кто уже пытался по одному разу? А? Что? Ах, ты масечка ненаглядная, — плотоядно облизывалась аспирантка, и лицо ее смерзалось в глыбу льда. — Через час я вообще ведомости закрою! И сдам в учебную часть. Набегаешься без стипендии! Очень уверен, да? Раз ждал до последнего. Ну что, так, может, без подготовки, а? Гений времен и народов? Рулевой и кормчий, умник?
