Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

– Выпьем за это, Кальвайт! За Хайнца! – вскричал Унольд, пододвигая командиру танковой части наполненный стакан. – Я тоже думаю, что пройдет несколько дней, и все уляжется. Русские потеряют парочку танковых бригад и обретут бесценный опыт.

Под воздействием алкоголя лица офицеров зарумянились. Они погрузились в воспоминания и мечты о будущем. Даже Унольд все больше и больше расслаблялся, позволял себе то один, то другой выпад. Майор Кальвайт, как следует налегавший на алкоголь, в свойственной ему сухой манере травил сальные анекдоты, вызывавшие раскатистый гогот. К тому моменту, как капитан Энгельхард деликатно намекнул, что пора расходиться, напомнив, что впереди их ждет трудный день, ящик давно был пуст.

Ночь была светлая. Бройер возвращался на свою квартиру. До слуха его доносился шум колонн, проезжающих по дороге на противоположном берегу Голубой. Рядом, увязая в снегу, молча шагал лейтенант Дирк. Луна бросала странные тени на его молодое, еще не успевшее ожесточиться лицо.

– Вот негодяй! – вырвалось наконец у лейтенанта. – Жалкий оборванец! И он еще смеет называться… Он еще смеет произносить имя фюрера!

Бройер уставился на него в изумлении и заметил, что в глазах юноши стоят слезы. “Мама родная, – подумал он про себя. – Вот его проняло!” До войны Дирк был вожатым гитлерюгенда. Со всем присущим ему в двадцать лет восторженным максимализмом он настаивал, чтобы его послали на фронт, до тех пор пока не добился своего. Бройер уже не раз беседовал с ним, в том числе и осторожно касаясь определенных слабых мест и недостатков молодежного движения. Как правило, лейтенант бурно возмущался: вероятно, и были досадные прецеденты, но где их не было? Сетовать на это не стоило, и уж тем более не стоило позволять им замутнить взор, устремленный к великой цели. Критика, подобная той, что сорвалась с его губ в адрес дезертировавшего командира, была для него совершенно нехарактерна.

– Плохо то, – несколько легкомысленно заявил Бройер, – что подобные личности встречаются не так уж редко – по крайней мере за пределами рядов вооруженных сил!

– Ничего подобного! – возмутился лейтенант. – Это случай единичный! Слава богу, единичный. Но то, чего таким трудом добились в многолетней борьбе десятеро, такой негодяй способен разрушить в одно мгновение – вот что самое ужасное.

– Не поймите меня превратно, Дирк, – нерешительно произнес обер-лейтенант. – Я тоже не большой любитель говорить на подобные темы… Но вот есть у меня дома один крайсляйтер[13] – он не только крайсляйтер, он еще и ландрат[14], и владелец лесопилки. И вот все заказы, что поступают от района, “старый боец”[15] ландрат направляет “старому бойцу” хозяину лесопилки. И то, что он за свои заслуги перед отечеством считает себя вправе ставить цену выше, чем другие поставщики леса, что господин крайсляйтер не привязан ни к какой тарифной сетке и самым наглым образом эксплуатирует своих рабочих, что район за что-то награждает его загородным поместьем – на это все почему-то закрывают глаза. Не так давно его отдали под суд за дачу ложных показаний под присягой. И что же? Верховному судье пришлось подать в отставку, а он остался на своем месте! С тех пор он приличным людям и в лицо-то смотреть не осмеливается, но гауляйтер его, несмотря на все жалобы и иски, с должности не снимает, и фюрер ничего с этим не делает! Вот этого я, как видите, понять не могу. Неужто все это не стоит внимания?

К тому времени они уже добрались до хижин и остановились. В тишине раздавалась лишь тихая поступь часового. Лейтенант Дирк поднял глаза и взглянул на луну, бледный диск которой терялся где-то в облаках.

– У меня нет ни малейшего повода сомневаться в истинности ваших слов, герр Бройер, – невозмутимо произнес он. – Но и то, о чем вы мне поведали, – единичный случай, поверьте мне! А что до того, почему фюрер его не снимет, – так я вам объясню. Потому что этот человек занял сторону Гитлера, когда движение еще стояло у истоков, не обрело своей нынешней значимости. Он боролся в его рядах, верил в него, возможно, даже проливал за него кровь. Понимаете ли, фюрер со всей искренностью придерживается правила оставаться верным тому, кто верен ему. На нем зиждется вся этика движения, в нем заключается секрет его успеха.

Глаза молодого офицера горели лихорадочным блеском, он был словно опьянен.

– И именно за эту непоколебимую верность я люблю фюрера. Моя жизнь принадлежит ему, я пойду за ним на край света, потому что знаю – он всегда будет верен мне, верен нам всем!

Бройер решил не продолжать. “Какое счастье, – подумал он, – что есть еще такие молодчики! Мало, прискорбно мало в движении людей со столь чистыми помыслами!” Сам он, как и многие, в тридцать третьем вступил в партию, если уж говорить честно, не из самых благородных побуждений. В тот момент он еще только подыскивал себе место школьного учителя, а уже был женат, и первенец был на подходе. Каким еще путем он мог добиться назначения? Нельзя сказать, чтобы ему легко было жить с подобным проявлением низменных чувств. Но теперь на душе у него полегчало.

По обледенелой дороге, ведущей от станции Чир к Калачу, подпрыгивая, катился грузовик. Перед ним по земле плясали лучи света фар, то и дело выхватывая из темноты пучки степной травы по бокам укатанной колеи. Глубоко в тылу нынче можно было позволить себе ездить с включенными фарами, как бы ни о чем не беспокоясь. При такой погоде никакого авианалета можно было не опасаться. Часы на приборной панели показывали без пяти минут половину третьего ночи.

– Двадцать второе еще не наступило? – спросил закутанный в меха пассажир.

– Уж пару часов как, господин начальник финансовой части!

– Проклятье! Получается, мы опаздываем уже почти на два дня… Из-за этой дурацкой поломки еще три часа потеряли!

– Помилуйте, господин начальник. Ну, пришлось штабным на два дня затянуть ремни потуже – никто ведь не будет бузить по этому поводу, – ответил шофер. – Стоит им только увидеть, что мы им привезли – провианта на сто семьдесят четыре человека на десять дней, хотя с семнадцатого числа мы обеспечиваем только сто пятьдесят три… – тут он довольно усмехнулся. – И вдобавок двести плиток шоколада, а еще раздобыли им трех свиней да десять гусей – так и вижу, как у капитана Факельмана глаза на лоб полезут!

Начфинчасти Циммерман тоже заулыбался и не без удовольствия прислушался к звукам, доносившимся из кузова сквозь прерывистый шум мотора. Гоготали гуси, взволнованные тем, что их везут куда-то в деревянной клетке по такой ухабистой дороге. Вот уж впрямь ему чертовски повезло отхватить их в одном далеком колхозе, в то время как в преддверии Рождества все земляки гоняются за птицей, словно оголтелые.

– И все же не мешало бы нам поторопиться, – произнес он, обращаясь к унтер-офицеру. – Думаю, в этот раз нам лучше направиться прямым путем к Клетской. Если дорога и дальше будет подморожена, часа через три будем уже в Бузиновке… Надеюсь, штаб по-прежнему там!

Он призадумался. В Чире ходили слухи, что на севере вот уже несколько дней ведутся ожесточенные бои.

В свете фар из темноты показалась развилка. Дорога сворачивала к переправе через Дон близ Калачевского. Укутанный, как капуста, постовой с зажатым под мышкой ружьем, стоя посреди дороги, подал им знак остановиться. Шофер включил ближний свет, затормозил и открыл дверцу.

Постовой потребовал путевку и водительское удостоверение.

– Вы, значит, направляетесь в Клетскую, – констатировал он. – Будьте начеку! Русские прорвались! Мы на всякий случай уже готовимся к обороне. Будет надежнее, если вы поедете по восточному берегу через Калач.

– Глупость какая, – пробормотал начальник финчасти. – Поедем прямо. Ну, трогай!.. Странно то, – добавил он чуть погодя, когда грузовик вновь двинулся в путь, – что тыловые всегда самые паникеры. Стоит только прорваться горстке танков… Ну, в полковом штабе жизнь еще кое-как продолжается, в штабе дивизии у всех поджилки трясутся, в корпусе пакуют чемоданы, а километрах в полутораста за линией фронта уже склады жгут!