Фантасофия. Выпуск 4. Шпионский триллер - Эдуард Байков

В далеком и чопорном 1978 году Ему было 33 года — возраст Христа. Он состоял завотделом в Кареткинском райкоме ВЛКСМ, отвечал за науку и учебные заведения. Медик по профессии, он писал диссертацию по методам психотронного воздействия в буржуазных странах, ненавидел райкомовские будни с их пьянками, саунами и распущенностью, презирал свою скучную должность, возню с бумажками и маразматические поправки в молодежные стенгазеты.

На кафедре психиатрии им. Семенова грозились зарубить его детище — его массивный труд по внушаемости человека. Хоть труд и писался в рамках «критики ИХ нравов», все же познавательная часть выпирала, вопияла к небесам. Чтобы упокоить друзей и преодолеть врагов, нужны были банкеты, коньяки, охотничьи домики с запотевшей, ледяной внутри «Посольской» с балычком и копченой осетринкой. А на райкомовскую зарплату не разбежишься — меньше заводской.

Кафедра психиатрии им. Семенова втянула 33-летнего комсорга в коррупцию. Диссертация, как древний Молох, не спрашивала — откуда дары, но требовала даров. Выгодная женитьба, хоть и способствовала карьере, но денег тесть (замминистра нефтяной промышленности одной из автономных республик) не давал, наоборот — придирчиво разглядывал, как зятек КГБ-шных кровей, потомственный кат и палач, будет содержать его дочку. Родился первый ребенок — колокольчик, солнышко, Мирончик, и расходы семьи (жена работать и не думала) снова возросли.

Разрываясь, терзая себя и ближних, Мезенцов мучился какое-то время, потом нашел выход; Раз он отвечает за науку и учебные заведения, то имеет право выпустить сборник молодых авторов по научной фантастике. А раз он имеет право выпустить сборник — то имеет право решать, кого в нем из молодых и честолюбивых авторов разместить.

Друг, Алан Голубцов, работал в аппарате Союза писателей и помог собрать молодежную конференцию. Он же, храбрый и беззастенчивый, (через пару лет уйдет во внешнюю разведку!) собирал деньги с желающих обрести писательский статус. Отбоя от желающих не было, и ставки росли.

Алан Арменович был честен с друзьями, и отдавал бывшему однокласснику Мезенцову не меньше половины хабара. Смазанная зелеными полтинниками с профилем Ильича I машина диссертационной защиты заработала более складно, а после выхода первого фантастического сборника тут же наметили второй. Шустрый Алан Арменович нашел перекупщиков (фантастика в 70-е годы шла очень хорошо) и сбывал им готовую книжную продукцию в полторы госцены. От Мезенцова зависело — сделать эту госцену минимальной, и он расстарался: толстенная, сверхходовая книжка стоила 80 копеек, хотя её брали охотно даже по 3 рубля в городских магазинах-«Букинистах».

Вливаясь в «светлые ряды» цеховиков, комсорг Алик (так тогда звали его почему-то друзья) чувствовал ледяной ком и сладковатый привкус страха, бьющие под дых. Сколько веревочке не виться… Но обратной дороги не было.

Постепенно слащавая гниль в горле прошла, организм полностью переключился на адреналиновый режим, окреп и закалился в мире Фобоса. Но все хуже становились отношения с женой Светланой, «принцессой бензоколонок» далекой автономии, никогда не понимавшей мужа.

— Откуда у тебя снова деньги?! — зловещим, свистящим шепотом спрашивала она. — Тебя посадят, Алик! Зачем я послушала отца, зачем вышла за тебя?!.. Господи, ты же сломал мне жизнь! Ты же банальный рвач, мелкий жулик! Ты карманник из трамвая, Алик! Долбанный комсомолец!

Если он задерживался на работе — начиналась другая песня:

— А-аа!.. В сауну сходили?! Поздравляю! Кого обрюхатил там?! Вашу тренершу из спортивного отдела?! Молодец, секс-герой! Живот только втяни, а то брюхо тебя портит… Господи, как же я несчастна с тобой… Ну почему у Ляли муж археолог, почему они живут, как люди, почему именно мне досталось это животное без сердца?!

Светлана не любила труд — она была принципиальной нахлебницей — но все же советского образца. Не желая работать, она, тем не менее, согласна была довольствоваться малым, жить только на зарплату. Верхом ужаса в её ночных кошмарах был арест приворовывающего мужа и несмываемый позор. К тому же домашнее безделье приучило Свету к мысли об изменах мужа, о его донжуанских похождениях. Сама себя накручивая, она творчески и с фантазией, как писатели-взяткодатели на работе Алика, варьировала тему его бесчисленных измен и издевательств над её чувствами.

Алик Мезенцов был несчастлив среди коллег, в семье (хотя сына Мирона все же очень любил) и в мыслях. Но он был удачлив в делах, в теневой коммерции и счастлив в друзьях. Алан Голубцов и Лека (Олег) Горелов шли с ним с самого детства, от школьной парты, не бросая его, защищая, если придется. Алан любил белые атласные галстуки, которые в сочетании с черными импортными рубашками и искристыми кримпленовыми костюмами (тогда это было модно) покоряли сердца всех «мочалок» округи. Темные итальянские очки с вензелем лихим всадником сидели на его массивном армянском носу, чутком, трепещущем ноздрями, вполне годном на роль в одноименной повести Гоголя.

Алан считал Свету сукой и ненавидел её.

Лека Горелов пошел после института в КГБ и долго заманивал к себе туда отнекивавшегося Алика. Алик выпрыгнул из этой «колесницы возмездия», где громыхали когда-то его отец, мать и дед, где для Алика имелись хорошие завязки и были открыты все пути (в пределах, ясен перец, разумного!). Лека казался полной противоположностью знойному южанину Голубцову. Истинный ариец, нордический тип — пшеничные волосы, голубые глаза, прямая римская переносица, волевой подбородок, накаченное мускулистое тело — если не Геракла, то уж точно Аполлона античности. «Красив, как бог!» — ахали однокурсницы.

— Как идол! — всякий раз ревниво поправлял их Алик.

Мезенцов в их компании являл собой средний тип. Стертый, тусклый, неопределенной внешности, как старая монета, он оказался лишенным южной страсти, горячей крови Алана, и северной статности, хладнокровной уверенности в себе Леки. Он был рыхловат, немного безлик, его трудно запоминали в лицо — некая среднестатистическая внешность, маска толпы, фоторобот обыденности. Если что и выделяло Алика — удивительная бесцветность глаз, пустых, почти как бельма. Да, у них с Лекой вроде бы один цвет радужки — голубой, но у Леки он насыщенный, васильковый, острый, а Алик довольствуется блекло-вареным, почти белесым оттенком.

Это с неприязнью отмечали девушки. Алан подарил Алику одни из своих итальянских солнцезащитных очков, но Алик не мог себе позволить роскоши их носить: если свободный (хоть и вербованный разведкой) работник Союза писателей одевался как стиляга в обыденном порядке, то партиец, номенклатурный кадр Мезенцов быстро бы попал на прицел партконтроля.

Поэтому Мезенцов нашел выход в виде дымчатых очков, не совсем, но все же скрадывавших его неприятное свойство смотреть рыбьим взглядом. К тому же диссертация подпортила зрение, и без очков (хоть бы и не дымчатых) было уже не обойтись.

Тот летний дождь пришел как раз после защиты кандидатской. Документы отправились в ВАК СССР, а троица друзей — поразвлечься после пятичасового томления в институтской аудитории. Они были на машинах — Алан на «Волге» (гонорар с книги-фотоальбома «Это и есть советская жизнь»), Лека на видавшем виды «москвиче» родителей, Алик — на «Жигулях-копейке», недавно приобретенных на имя жены. Они могли бы считаться «золотой молодежью» 70-х, если бы не витал в воздухе столь отчетливо запах увядания молодости, если бы не уколы геморроя, вымывание залысин и ветер грустной зрелости, навеки хоронящей память шаловливого детства.

Этот летний дождь 1978 года приоткрыл завесу судьбы Алика Мезенцова и подарил ему Таню Лузину. Если бы не дождь — может быть, все было бы иначе… Но он так же неостановимо стучал по жести и камню города, как десятилетия спустя будет стучать над ложем умирающего Виталия Николаевича.

Она была моложе лет на десять. Она была стройной, с узкими бедрами, маленькой грудью, роскошными каштановыми волосами. «Мальчиковая» фигура рождала жажду близости и… мысли о латентной гомосексуальности. Дождь промочил её платье насквозь, размазал косметику на лице, словно она долго рыдала, дождь лепил её волосы на крутые монгольские скулы. Она шла на высоких каблуках, по мясным колбаскам дождевых червей, выползших наружу, хлюпая в их мерзкой плоти.

— Девушка! Эй, девушка! Может, прокатимся!

Конечно, писатель и агент внешней разведки Алан подал наглый голос первым. Вытащил из нагрудного кармана сиреневого пиджака сторублевку и выставил перед собой, ухмыляясь, как декларацию о намерениях.

— Дэвушка! Ты к нему не ходы, ты моя ходы! — с издевательским акцентом загомонил Лека. Оперся о капот своего «москвича», смеясь навстречу дождевым струям. У Леки с деньгами было куда хуже Голубцовского, но отставать он не хотел и тоже выставил сто рублей. Мол, гуляй, холостая вольница…