Старая музыка и рабыни - Урсула Ле Гуин

– Вы сказали спрятаться, и тогда мы говорили об этом месте, – шепнула она.

Старик дышал хрипло и часто прокашливался. Дыхание ребенка тоже было различимым – тихий неровный звук, почти всхлип.

– Дай мне его. – Это Гана. Должно быть, она передала малыша матери.

– Не теперь, – прошептала Камза.

Старик заговорил громко и так внезапно, что все подскочили:

– Тут воды нет!

Камза шикнула на него, а Гана зашипела:

– Не ори, придурок!

– Глухой, – шепнула Камза Эсдану с намеком на смех.

Если у них нет воды, прятаться здесь они могут недолго: ночь и следующий день, и даже этого может оказаться слишком много для кормящей матери. Камза думала о том же, что и Эсдан.

– Как нам узнать, настала ли пора выходить? – сказала она.

– Придется рискнуть, когда понадобится.

Наступила долгая тишина. Было трудно смириться с тем, что глаза не могут привыкнуть к этой тьме, и сколько бы ты тут ни просидел, ничего все равно не увидишь. Здесь было зябко, как в пещере. Эсдан пожалел, что на нем нет рубашки потеплее.

– Ты грей его, – пробормотала Гана.

– Грею, – отозвалась Камза.

– Эти люди, они были невольниками? – Это прошептала Камза. Она была совсем рядом с ним, где-то слева.

– Да. Освобожденные невольники. С севера.

– Многажды много разных людей приходило сюда, – сказала она, – с тех пор, как старый хозяин опочил. И солдаты тоже. А невольников не было. Они застрелили Хио. И стреляли в Вея и старика Сенео. Не застрелили его, но стреляли.

– Их наверняка привел кто-то из полевых рабов, показал, где стоят часовые. Но они не смогли отличить невольников от солдат. Где вы были, когда они пришли?

– Спали в дальней кухне. Все мы, домочадцы. Шестеро. Этот человек стоял, как восставший покойник. Он сказал: «Всем лечь! И чтоб ни волос не шелохнулся!» Мы так и сделали. И слышали, как они стреляют и вопят по всему дому. О, Владыка всемогущий! Как же мне было страшно! Потом стрельбы не было, а тот человек вернулся и наставил на нас свой пистолет и погнал нас в старый барак. Они закрыли за нами старые ворота. Как в старые времена.

– Зачем они это сделали, если они невольники? – раздался из темноты голос Ганы.

– Старались освободиться, – ответил Эсдан.

– Освободиться для чего? Чтобы стрелять и убивать? Чтобы убить девушку в постели?

– Они все сражаются со всеми остальными, мама, – сказала Камза.

– Я думала, с этим покончено три года назад, – сказала старуха. Голос ее звучал необычно. Она плакала. – Тогда я думала, что это свобода.

– Они убили хозяина в его постели! – пронзительно и резко заверещал старик. – Что может из этого выйти!

В темноте послышалась возня. Гана трясла старика, шипела ему, чтобы он заткнулся. Он закричал: «Пусти меня!» – но притих, хрипя и ворча.

– Великий владыка! – пробормотала Камза со смешком отчаяния.

Сидеть на ящике становилось все неудобнее, и Эсдану захотелось поднять ногу повыше или хотя бы вытянуть перед собой. Он сполз на пол. Пол был холодный, шершавый, к нему и прикасаться было неприятно. Опереться было не на что.

– Если бы ты зажгла свет на минутку, Гана, – сказал он, – мы могли бы найти мешки, найти хоть что-то, на что можно прилечь.

Мир подвала вспыхнул вокруг них во всей своей хитросплетенной точности. Оказалось, что, кроме пустых полок, искать нечего. Они разложили полки, устроив нечто вроде настила, и заползли на него, когда Гана вновь погрузила их в бесформенную простоту ночи. Всем было холодно. Они сгрудились вместе, спиной к спине, бок о бок.

Спустя долгое время, час, а то и больше, когда полнейшую тишину подвала не нарушал ни единый звук, Гана нетерпеливо прошептала:

– Все наверху мертвы, я думаю.

– Это упростило бы нашу ситуацию, – пробормотал Эсдан.

– Но ведь похоронены-то мы, – сказала Камза.

Их голоса разбудили ребенка, и он захныкал – то была первая его жалоба, услышанная Эсданом. Тоненькое усталое попискивание или всхлип, но не плач. Это затруднило ему дыхание, и оно начало прерываться между всхлипами.

– Ну, детка, детка, тише, тише, – пробормотала мать, и Эсдан ощутил, что она покачивается, баюкая ребенка и прижимая его к себе для тепла. Она пела почти неслышно: – Суна мейя, суна на… сура рена, сура на…– Монотонное ритмичное жужжащее мурлыканье согревало, создавало уют.

Должно быть, Эсдан задремал. Он лежал на полках, свернувшись калачиком. Он не имел ни малейшего понятия, как долго они пробыли в этом погребе.

Я прожил здесь сорок лет, алкая свободы, сказал ему мысленный голос. Это алкание привело меня сюда. Оно меня отсюда и выведет. Я буду держаться стойко.

Он спросил остальных, слышали ли они что-нибудь после окончания бомбежки. Все ответили шепотом, что нет.

Он потер затылок.

– Как ты мыслишь, Гана? – сказал он.

– Я мыслю, что холод ребенку вреден, – сказала она почти нормальным голосом, который всегда был тихим.

– Вы говорите? Что вы говорите? – заорал старик. Камза, сидевшая рядом с ним, похлопала его по плечу и утихомирила.

– Я пойду посмотреть, – сказала Гана.

– Я пойду.

– Да вы при одной ноге, – недовольно сказала старуха. Она закряхтела и поднялась на ноги, опираясь на плечо Эсдана. – Сидите тихо.

Она не включила фонарик, а ощупью отыскала лестницу и взобралась по ней, переводя дух на каждой перекладине. Она уперлась в крышку люка и надавила на нее. Показалась кромка света. В полумраке они различили подвал, друг друга, темный шар головы Ганы на фоне света. Оно простояла довольно долго, затем опустила крышку.

– Никого, – шепнула она. – И ни звука. Словно в первое утро.

– Лучше подождать, – сказал Эсдан.

Она спустилась к ним и снова села. Через некоторое время она сказала:

– Мы выйдем, а в доме чужаки, солдаты другой армии. Куда нам тогда податься?

– Вы можете добраться до полевого поселка, – предложил Эсдан.

– Путь не ближний.

– Мы не можем знать, что нам делать, – сказал он после недолгого молчания, – пока не знаем, кто там, наверху. Ладно. Выпусти меня наверх, Гана.

– Чего ради?

– Затем, что я узнаю, кто они такие, – сказал он, надеясь на свою правоту.

– И они тоже, – сказала Камза со странным смешком. – Вас не спутаешь.

– Верно, – сказал он.

Он кое-как поднялся на ноги, отыскал лестницу и с трудом полез по ней. «Староват я становлюсь для таких дел», – вновь подумалось ему. Он поднял крышку и осмотрелся. Долго вслушивался. Наконец прошептал тем, кто остался внизу: «Я вернусь. Как только смогу» – и выполз, с грехом пополам встав на ноги. У него захватило дух: воздух вокруг потяжелел от гари. Свет был странным, сумеречным. Он шел вдоль стены, пока не смог выглянуть из амбара в дверной проем.