Мир всем - Богданова Ирина

— Берегите, ребята, свою Родину! Нам пришлось много воевать, чтобы фашистская свастика исчезла с лица земли, как поганый чёрный спрут. И если надо, то мы снова пойдём в бой и обязательно победим, потому что на нашей стороне правда!

К вечеру я вымоталась до предела и ушла домой последней, вместе с завхозом Николаем Калистратовичем, закрывшим дверь на замок.

Мы с ним моментально нашли общий язык, едва он узнал, что я служила военной регулировщицей. Сразу перейдя на «ты», он наивно, по-детски обрадовался:

— Регулировщицей? Уважаю!

Низенький чернявый Николай Калист ратович внешним видом напоминал борца с широкими плечами и пудовыми кулаками.

Вместо одной ноги из-под брюк Николая Калистратовича проглядывал деревянный протез с надетой калошей.

Он улыбнулся необыкновенно светло, всем лицом:

— Мне вот этакая пигалица, как ты, можно сказать, жизнь спасла. Дело было в Оппельне, на мосту через Одер. Одну полуторку поперёк моста развернуло. Колесо у ней, что ли, лопнуло? Наша машина как раз позади аварийной была. Я в кузове кровью истекаю, со мной ещё двое раненых. А тут откуда ни возьмись «Виллис» с полковником вперёд протискивается. Полковничий шофер высунулся из окна, орёт, кулаком машет, мол, дайте дорогу, иначе под трибунал пойдёте. А девушка-регулировщица молодец, не дрогнула, мигом ситуацию разрулила. Туда-сюда флажками по сторонам — пару «буханок» в сторону отогнала, мотоциклетку отправила путь расчистить, и дорога зажила, задвигалась.

А машину с ранеными она вперёд полковничьей пропустила. О как бывает! — Он многозначительно поднял брови, выказывая уважение к моей бывшей профессии. — Знал бы я, кто та регулировщица, в ноженьки бы ей поклонился. Да разве на фронте кого найдёшь? Сама знаешь, отвернёшься, а человека уж нет. — Он вздохнул, а я согласно покивала головой, но промолчала.

Я отлично помнила тот инцидент в мельчайших подробностях. Мало того, полковник таки пожаловался моему начальству, и комбат взгрел меня по первое число за дерзость и несоблюдение субординации.

Несмотря на усталость, от разговора с завхозом хотелось запеть, как бывало на фронте в минуты затишья, когда рядом друзья и подруги, в руках котелок с кашей, а в роще заливается соловьиный хор.

Дома я кое-как перекусила и сразу рухнула на кровать, жалобно скрипнувшую под моим весом. Если лечь на бок, то сквозь тонкий матрац в тело впивались острые пружины. Мне не удалось раздобыть лучший матрац, но и этот казался мне пуховой периной принцессы на горошине.

Наверное, я задремала, потому что в сознание словно ниоткуда проник дробный стук в дверь. Я отмахнулась от него, как от назойливой мухи, но стук не прекращался, мало того, к нему прибавился высокий женский голос:

— Антонина, откройте пожалуйста, это я, Рая.

Какая такая Рая? Что ей надо? До меня не сразу дошло что Раей звали захватчицу моей прежней комнаты.

Безотчётным движением я пригладила волосы и села на кровати:

— Входи, не заперто.

Рая прижимала к груди свёрток и без перехода протянула его мне:

— Это вам. Я, честное слово, не носила. Мама от меня прятала, а я сегодня бельё перебирала и нашла.

Её щеки пунцово зарозовели. Она сделала шаг вперёд и положила мне на колени моё тёмно-синее шерстяное платье с широкой белой полосой отделки ворота. Я надевала его в театр или кино.

— Спасибо. Ты проходи, Рая, садись, — я обежала взглядом полупустую комнату без единого стула, и предложила, — вон, хоть на подоконник, он широкий.

— Там ещё коробочка. — Пристроившись на подоконнике, Рая сложила руки на коленях и выжидающе наблюдала, как я открываю жестяную коробку из-под монпансье.

Бусы! Бабушкины бусы! Как я могла про них забыть? Вспыхнув от радости, я достала багряную нитку кораллов с тусклой золотой бусиной посредине. В детстве я любила вертеться перед зеркалом, прикладывая бусы к себе и так, и этак, и бабуся не выдержала:

— Забери, Тонечка, себе. Я всё равно не ношу. — Она вздохнула. — Когда-то, ещё в гимназии, их подарил мне твой дедушка. Храни теперь ты. Мы жили очень бедно, и в гимназию меня зачислили на казённый кошт как отличницу. А семья дедушки была состоятельная. Ох, как они противились нашему браку! Думали выбрать невестку побогаче. А потом началась революция и деньги перестали иметь значение. Вот только бусы на память и остались.

Тогда мой ум занимал красивый мальчик из старшего класса (на поверку от оказался напыщенным и глупым) и поступление в педагогический техникум. Я положила бабусин подарок в коробочку, засунула в шкаф и достала лишь один раз — надеть на выпускной бал.

Улыбаясь, я приложила бусы к себе, и они с прохладной мягкостью скользнули по шее, словно меня погладила бабушка.

— Вы не обижайтесь на маму, Антонина Сергеевна, — жалобно сказала Рая. — Мама хорошая, просто очень несчастная из-за войны. — Я хотела возразить, что война всем принесла много горя, но Рая меня опередила и торопливо пояснила: — Нас папа бросил. Нашёл себе на войне какую-то медсестру. Даже в письме не сообщил. — Рая понурила голову и стала внимательно рассматривать свои ногти. — Нам написала она, его новая женщина, чтоб отца не ждали, потому что он любит только её.

Сквозь монотонный голос Раи наружу прорвалась затаённая боль. Я подошла к подоконнику и села рядом с ней.

— Я тоже знала девушек, которые разбивали чужие семьи. Их называли походнополевыми жёнами, сокращённо ППЖ. Войска — это люди, понимаешь, много людей, сотни тысяч, миллионы. Там смерть, там боль, и каждый день может стать последним в жизни, поэтому сознание меняется. Есть стойкие, а есть слабые духом. Не все могут выдержать разлуку. Дом далеко, а однополчане близко, вот некоторые и поддаются искушению.

— И всё равно, нельзя становиться предателем, — упрямо сказала Рая. — Лучше бы его убили.

Я охнула:

— Как можно, Рая! Ты что, его совсем не любила?

— Любила. — Она резко качнулась вперёд и обхватила ладонями колени. — Я его очень сильно любила. Он работал слесарем на электроламповом заводе и иногда приносил домой обрывки проволоки. Такой мягкой, тоненькой. Вечерами мы с ним сидели за столом и крутили из проволоки человечков и фигурки животных. Только у меня получалось плохо, а он смог сплести целый игрушечный огород с лошадками, кроликами и даже с петухом.

Я обратила внимание, что Рая называет отца только «он» и ни разу не сказала «папа».

— А я своего папу вообще не знала. Он умер ещё до моего рождения, совсем молодым. — Я положила руку Рае на плечо. — И не представляю, как иметь папу. Знаешь, я бы согласилась, чтобы папа нас оставил, если бы хоть раз, хоть один вечерок пришёл ко мне на несколько часов и скрутил фигурку из проволоки. Я бы её хранила. Мы не в состоянии изменить события и не в ответе за поступки других людей, но мы можем простить.

Собираясь с мыслями, я посмотрела в окно на летящие облака и сказала то, что тщательно хранила в тайне:

— У меня тоже был один очень дорогой человек. Лучшей разведчик в полку, весёлый, образованный, искренний. Мечтала, что закончится война, мы поженимся, поедем к нему в Новосибирск, я пойду работать в школу, а он вернётся в родной институт преподавать. Он обещал, что всегда будет рядом. Обещал.

— А потом? — Рая осторожно прикоснулась к моей руке. — Что случилось дальше? Он погиб?

Мои губы непроизвольно сложились в усмешку:

— Жив, здоров и в меру упитан. А дальше выяснилось, что у него в каждом полку по невесте. И все любимые. Представляешь? Само собой, ваша беда в тысячу раз тяжелее, но понять я могу.

— И ты его простила? — Голос Раи прозвучал тихо, как шелест книжных страниц.

— Простила. Но не сразу, конечно.

Я опустила подробности, как пару недель рыдала навзрыд, со злой яростью обрушивая проклятия то на голову бывшего жениха, то оплакивая свою забубённую головушку. Но надо было работать, регулировать движение, открывать войскам дорогу на Берлин. Артиллерия с обеих сторон фронта била безостановочно, перемалывая мои страдания в бесполезную труху. И однажды, вытаскивая из машины убитого шофёра, совсем молоденького мальчика, я вдруг поняла, что по сравнению со смертью мои душевные метания — полная ерунда, потому что страдания, даже самые горькие — частичка настоящей, полной жизни, с радостями и печалями, в отличие от тех, у кого уже не будет ничего.