Шутиха - Генри Олди

— Настя! Как ты могла?! Не посоветовавшись со мной?! По условиям контракта...

— При чем тут контракт? Если ты о материнско-попечительском благословении, так для аттестации оно на фиг не нужно. А тесты у них прикольные, мне нравится. Или тебе скидка по барабану? Много лишних денег? Банк ограбила?

— Только собираюсь. — Шаповал покосилась на бдящего охранника. Впервые дочь пеклась о мамином кошельке. Взрослеет? В конце концов, если девочке интересно...

— Короче, я в надежных руках. Забирай меня в пятницу, на закате. Люблю-целую!

— Люблю-целую, — вздохнула бедная мать.

У выхода ее догнала блондинка. “Вам факс”, — все дальнейшие звуки, издаваемые служащей, обращались в молчание, более красноречивое, чем гром фанфар. О таком молчании писал Абд-аль-Муалла: “Закрой свой рот, корова, и будешь вечной ланью!” Шаповал взяла факс.

“Здравствуй, милая мамочка! Убедительная просьба: пришли за мной Мирона Герш-Лейбовича не в пятницу вечером, а в субботу утром, в 7.30. Вечерняя сессия игры “What, why, where?” окончится не раньше полуночи: мы принимаем команду знатоков лицея-побратима из Одессы (штат Техас). Переночую в “Специалисте”. Всего наилучшего. Твой сын Юрий”.

— Как он узнал, что вы здесь? — изумилась блондинка.

— Как он узнал наш факс?! — ударил в набат подошедший ближе охранник.

— Это моя гордость, — ответила Галина Борисовна.

Это было правдой, чистой, как детский поцелуй. Младший сын со дня рождения доставлял маме исключительно приятные минуты. В три с половиной года он прочитал “Поднятую целину”, и целина ему не понравилась. В четыре с четвертью понял, что лучшая сантехника стоит отнюдь не в доме водопроводчика. В восемь с хвостиком твердо знал, что Рембо зовут Артюр и он — поэт, в крайнем случае работорговец, но никак не офицер спецназа. В одиннадцать навсегда отказался от мысли, что все сверстники — дебилы, усмотрев в этом начало комплекса неудачника; и был прав. В двенадцать, поспорив с второгодником Петушняком о значении эпитета “филистер”, сумел решить проблему путем диспута, но перешел в интернат-лицей “Специалист”, утратив возможность дальнейшего общения с петушняками как биологическим видом. С тринадцати бесповоротно отказался от футболок “Metallica” в пользу белых сорочек с галстуком, находя в этом неизъяснимое удовольствие. Стоматолога же посещал с регулярностью мазохиста; в психоаналитике не нуждался.

Если бы наша героиня могла дать сыну отчество Галинович, она бы это сделала.

“Юрочка никогда бы не остался в “Шутихе” на трехдневную аттестацию!” — такая мысль не покидала ее до конца рабочего дня, и тут мы ничего не в силах возразить.

И был день, и был вечер, а вечером был мальчишник, обещанный Гарику. Впрочем, мальчишник вышел фигуральный: лысые мальчики с крысиными хвостиками на затылках, печальные от мудрости и жировых складок, перемежались рожденными в сорочках девочками бальзаковского возраста, бродского нрава и Достоевского темперамента. “Бо монд!” — как говаривала бабушка хозяйки, Одарка Шаповал, отлично зная, что “бо” в переводе с миргородского на тамбовский означает “потому что”, а “монд”, по мнению бабушки, в переводе не нуждался. Хозяйка дома дремала в кресле, готовясь к финальной реплике: “Хорошо, и хорошо весьма!” Эта реплика всегда давалась ей с трудом.

Куда легче давалось: “Вы общайтесь, а я пойду. Мне завтра рано вставать...”

— Видели “Отелло” в постановке Селявиктюка? В роли мавра — Арчил Камикадзе, бездарность из Малого Хачапури. Да, я тоже не видел. Серость, никакого удовольствия, кроме эстетического...

Помните, у Мандельштампа:

Милый мальчик, ты так весел, ты тяжелый и унылый,

Ты появишься у двери в чем-то белом, без причуд,

Знаю, знаю сердцем вещим — умер ты и взят могилой,

Но прекрасен без извилин, я опять тебя хочу!

— Помните, у Сыма Цяци: “Поступив в школу “Восьми пьяных даосов”, юный Мынь за пять лет допился до полного мастера...”

— Помните, в “Тайной гавани”: Фенкароль, Финлепсин и Фуросемит, сыновья Флакарбина... да, редкое глумление, редкое!.. Любой вам скажет, что верный перевод: Фенкарол и Фуросемид, а не эта натужная отсебятина...

— Да, именно у Рэймонда Обоя: “Реалист, или Антилегенд”... пиршество безвкусицы...

Помните, у Вертинцера:

На ковре из желтых листьев, вдоль обрыва, по Арбату,

Чуя с гибельным восторгом, что осядут на мели,

Пилигримы в шкурах лисьих, колченоги и горбаты,

Подают манто путанам вместо китайчонка Ли...

— Помните, в “Массажисте якудзы”, когда Слепой Рикша делает йоко-оно-наоми-кемпбелл-цуки-тошиба? Гарик сказал, что это в целом почти пристойно, и Гарик таки прав...

— В последнем эссе токийского пострелятивиста-затворника Киндзмараули Оэ: “И ученик спросил у жены мастера: “Госпожа, ответьте: когда жесткое лучше мягкого?!” Нет, не читал, но Зяма утверждает... Вы знаете Зяму?

— Остап Гоглин? Да, трилогия: “Вечера на Ху”, “Тор Еблиз” и “Дик Аньки”. Низкий жанр, потакание быдлу. Я даже просматривать не стал...

Помните, у Бу Сё:

Чужое вдали пью пиво,

Красавиц чужих прельщаю,

В мечтах о милой супруге...

— Это ничтожество! Он говорит мне: “Зямочка, ваше “На шкафу сидит жирафа, а козел стоит у шкафа...” не соответствует тематике “Коммерсанта”! Мы не можем дать это в рубрике “Деловой блиц”! Несите стихи в “Одноклассник”!” Душитель порывов! Садомаз!

— ...и, упершись всей силою в колонки дома, сказал Самсунг: умри, душа моя, с филипстимлянами!..

Помните, в “О чем молчал Кунфуций”:

Ну-ка, лягу на кровать,

Стану время убивать

И постигну, я-не-я,

Сущность недеяния!..

— ...я ему: а дальше? Дальше?! “Потому что тот козел на жирафу очень зол”?! Это не “Деловой блиц”?! Ничтожество, завистливая клякса...

Галина Борисовна чувствовала себя подшипником на нитке жемчуга. И все чаще ей казалось, что стены гостиной смыкаются кожаными створками альбома, украшенного “Пиром в доме Левия” работы Паоло Веронезе.

Три дня промчались птицей-тройкой, звеня бубенцами, — в столоверчении будней, деловом угаре и крайне романтической торговле фольгой для горячего тиснения. Но о вечере пятницы (угадайте, какое число? ну нельзя же так! хоть бы для приличия сделали вид: 12-е там, 32-е, 666-е), когда надо забрать дочь из “Шутихи”, наша героиня помнила неукоснительно.

Улица на подъездах к приснопамятному особняку кишела транспортом. Даже Мирону, виртуозу баранки и тормозов, пришлось туго меж экипажей, густо припаркованных вдоль Гороховой. Чего здесь только не было! “Мерседесы”, “Вольво”, “Крайслеры”, “Пежо”... — вот их как раз и не было! Наблюдались же иные средства передвижения в ассортименте. Старинный кабриолет: сияющая медь ручек, клаксон, черный лак жучиных надкрыльев. Двухэтажный английский омнибус. Карета, запряженная шестерней. Еще одна карета. Дилижанс, от которого за сто ярдов несло Диким Западом, мешками долларов и индейцами, не наступающими дважды на одну швабру. Арба. Броневик с кепкой, нахлобученной надуло пулемета. Гоночный “турбо-реал”. У решетки с вензелями обосновалось чудо: серебристая сигара длиной с кашалота, без каких-либо внешних деталей, цельная и загадочная. Заглядевшись на сигару, висевшую в полуметре над землей, Мирон едва не “поцеловался” с обыкновенной гнедой кобылой — последняя брела куда глаза глядят, без седла и удил. Кобыла оборжала Мирона и двинулась дальше, эротично виляя крупом.