Аргонавты - Мэгги Нельсон

она всю жизнь усложняла и деконструировала идентичность и учила этому других, а теперь, как будто оказавшись в круге ада, получила маркер, карточку и требование уместить на ней гомеровский эпитет. Побежденная, она написала «та, кто любит Бейба». (Бейб — это ее собака, шаловливый белый лабрадор.)

Пока она рассказывала эту историю, меня передернуло — в основном из-за поведения студентов, но также и потому, что я вспомнила, как студентами Кристины мы все хотели, чтобы она сделала более публичный и отчетливый каминг-аут, и как раздосадованы мы были, что она этого не делала. (По правде говоря, я была не так уж раздосадована; я всегда сочувствовала тем, кто отказывается от обсуждений и категорий, которые кажутся компромиссными или превратными, а не добровольным самовыражением. Но я понимала, почему досадовали остальные, — и сочувствовала также и им.) Как бы то ни было, досада студентов по поводу скрытности Кристины не ослабила их желания к ней — признания вроде «теку от кожаных штанов Кристины Кросби» регулярно появлялись на бетонных дорожках по всему кампусу. Скорее всего, ее скрытность лишь подливала масла в огонь. (Позднее Кристина призналась мне, что знала о надписях мелом и была ими очень польщена.)

Но времена менялись, менялась и Кристина. Она начала встречаться с молодой и более нацеленной на активизм исследовательницей, которая открыто высказывалась по вопросам квирности — в частности, о собственной квирности. Как и большинство академических феминисток в настоящее время, Кристина преподает не «женские исследования», а «исследования гендера и сексуальности». Вероятно, больше всего меня тронуло то, что сейчас она пишет автобиографию — то есть занимается тем, что ей бы и не приснилось, когда она была моей наставницей.

Тогда она сказала, что хочет руководить моим исследованием, потому что я показалась ей серьезной; но она отчетливо дала понять, что не ощущает со мной никакого родства — наоборот, ее в известной степени отталкивал мой интерес к превращению личного в публичное. Я была пристыжена, но неустрашима (вот и мой эпитет?). Под ее руководством я написала диссертацию на тему «Перформанс интимности». Под перформансом я не имела в виду нечто противоположное «реальному»; меня никогда не интересовало мошенничество. Само собой, есть жулики, нарциссы, опасные, идущие по головам или гнусные люди, инсценирующие интимность, но я не имела (и не имею) в виду перформанс такого толка. Я имею в виду письмо, которое придает драматическую форму нашим способам существовать для другого и благодаря другому, и не в данный конкретный момент, а от начала и навсегда.

Что до моих собственных текстов, то, если я и настаиваю, что в них есть «лирическая героиня» или какая-то перформативность, я не имею в виду, что в них нет меня или что мое письмо не равно мне самой. Тут я согласна с Айлин Майлз: «Мой грязный секретик — конечно же, я пишу о себе». Однако в последнее время меня подхватил поток свежей иронии. Проведя целую жизнь за экспериментами по превращению личного в публичное, я с каждым днем всё больше и больше отдаляюсь от социальных сетей — самой плодородной почвы для подобного занятия. Немедленное и неоткалиброванное цифровое самообнажение — один из моих самых страшных ночных кошмаров. Я совершенно уверена, что моя сила воли слишком слаба, чтобы выстоять перед соблазнами и требованиями, сопутствующими восхождению на сцену фейсбука, и поражена тем обстоятельством, что многие (или, как иногда кажется, абсолютно все) выносят его без особых усилий.

И не просто выносят — восхваляют его, отважно доводят его до предела, как и следовало ожидать. В «Буддисте» — созданном из записей в блоге — Доди Беллами прославляет блог поэтессы Джеки Вэнг, которая однажды постила свои мысли по мере их расщепления под действием «Эмбиена»: «6 утра. приветик. быстро отлетаю, потому что приняла эмбиен и становлюсь всё более бессвязной. эмбиен хорош тем, что под ним можно строчить, строчить, строчить, потому что тебе становится пофиг — под ним хорошо расслабиться, чтобы затем говорить… хотела написать чтолапр важное, но ловапо неразбираю собственный почерк и галлюцинирую, когда смотрю вокруг». С интеллектуальной точки зрения я поддерживаю Доди и поощряю Джеки. Но сердце мое читает молитву благодарности: слава богу, я завязала с алкоголем до выхода онлайн.

Я не продумала эту мысль до конца (в дань уважения Вэнг?), но, когда я вспоминаю о своих наиболее «личных» текстах, перед глазами всплывает старая игра для Atari — Breakout[43]. Я вижу незатейливый плоский курсор, который скользит по нижней стороне экрана и выстреливает маленькой черной точкой в широкий радужный блок наверху. Каждый раз, когда точка ударяет блок, она съедает кусочек цвета, пока в конечном счете не съедает весь блок целиком, чтобы совершить «прорыв». Прорыв приносит столько удовольствия благодаря триангуляции и монотонности, приложенным усилиям и преодоленным препятствиям, благодаря всем формам и звукам, предшествовавшим ему. Мне нужно иногда погрызть эти цветные кирпичики — въедаясь в них, я создаю форму. А еще мне периодически нужен побег — собственная гипоманиакальная точка, летящая по небу.

На Кристининых занятиях по феминистской теории мы также прочли знаменитое эссе Иригарей «Когда наши губы друг с другом говорят», в котором Иригарей критикует унитарное и бинарное мышление, помещая в центр внимания морфологию половых губ. Они — «пол, который не единичен». Не два, но и не один. Они образуют круг, который всегда касается самого себя, аутоэротическую мандорлу.

Этот образ сразу же показался мне странным, но возбуждающим. И немного постыдным. Он напомнил мне о том, что многие женщины могут мастурбировать, просто сжав ноги — в автобусе, на стуле или вообще где угодно (однажды я кончила таким образом, пока стояла в очереди на «Горькие слезы Петры фон Кант» перед кинотеатром «Фильм-Форум» в Хьюстоне). Пока мы обсуждали Иригарей на занятии, я пыталась ощутить кружок своих половых губ. Я представляла, как каждая женщина в группе пытается сделать то же самое. Но дело в том, что ощутить свои половые губы не очень-то возможно.

Легко понахвататься идей вроде плюральности или множественности и лишь за одни эти качества начать хвалить всё подряд. Седжвик не терпела подобной небрежной похвалы. Вместо этого она очень много говорила и писала о том, что больше, чем один, и больше, чем два, но меньше, чем бесконечность.

Эта конечность важна. Благодаря ей возможна великая мантра, великое побуждение трудов Седжвик: «умножай и конкретизируй». (Барт: «Следует неустанно стремиться к множественности, к утончению оттенков».) Это занятие требует взыскательности — и даже неумолимости, — граничащей по строгости со страстью.

За пару месяцев до