Из сборника Моментальные снимки - Джон Голсуорси

- Я предпочитаю Зверобоя, - сказал он. - Классная лошадка.

- Слишком уж тяжел у него наездник, - сказал краснолицый человек. - А что вы думаете насчет Каллиопы?

- Гм, - хмыкнул Джордж Пульхер. - Скажи-ка, Джимми, тебе нравится твоя кобыла?

Джимми, утонувший в своем синем пальто, надвинувший на глаза коричневый котелок и окутанный сигарным дымом, почувствовав, что все взоры обратились на него, ощутил необыкновенный душевный трепет. Уставившись в пустоту между краснолицым человеком и Пульхером, он заявил:

- Если она будет бежать так же хорошо, как она выглядит, - у нее есть шансы.

- Да! - сказал Пульхер. - Она темной масти... с виду - хорошая лошадка, только малость легковата и некрасива.

- Она от Лопеца и Календры, - пробормотал краснолицый человек. - Лопец недолго продержался, но это была классная лошадь на дистанции в одну милю. А Сачок себя уже показал.

Джимми не ответил. Ему было приятно, что этот краснолицый пытался его прощупать и потерпел неудачу.

- Да, сегодня интересная скачка. А Фаворит мне самому не нравится, хотя в Аскоте ему уже не с кем потягаться.

- Ну, Дженниг знает, что делает, - сказал Пульхер. Дженниг! Джимми вспомнил, как он в первый раз

увидел свою лошадь, вспомнил улыбку тренера - как будто он, Джимми Шрюин, ее владелец, был просто грязью. Подлец! Да еще велел своим конюхам бить Каллиопу! Последнее время, с тех пор, как Джордж Пульхер решил, что его лошадь должна проиграть, Джимми неотвязно мучила досада. Проклятый Пульхер! Он слишком много на себя берет! Вообразил, что Джимми Шрюин у него в руках. Он уставился на темно-красную стену купе. Боже правый! Если бы Джордж Пульхер только знал, о чем он думает!

Но, подъезжая к ипподрому, он все же снизошел до того, что разделил с Пульхером бутерброды и бутылку вина. Вообще его обуревали чувства бурные и неопределенные: иногда он возмущался Пульхером, а иногда брало верх старое чувство уважения к гордой независимости друга. Достоинство собственника не сразу укореняется в душах тех, кем прежде помыкали.

- С Докером все улажено, - пробормотал Пульхер, потягивая вино из оплетенной бутылки. - Я договорился с ним в Гэтвике.

- Она могла бы выиграть, - буркнул Джимми.

- Ну нет, сынок. По крайней мере две лошади легко обскакали бы ее.

Как и все прорицатели, Джордж Пульхер верил в то, во что хотел верить.

С вокзала они пошли прямо на ипподром, и Джимми увидел за перегородкой "дешевую трибуну", где уже собирались завсегдатаи. Лица да зонтики - все та же знакомая толпа. Как часто он бывал на этой трибуне, где не протолкнуться, где ничего не видишь и только слышно со всех сторон: "Два к одному против Фаворита!", "Два против одного на Фаворита!", "Три на Меч-рыбу!", "Пять на Алебастра!", "Два против одного на Фаворита!" И больше ничего - только толпа людей, таких же, как он, да небо над головой. Он едва ли сознавал свое критическое отношение к этим людям, но чувствовал смутное облегчение при мысли: "Слава богу, что я огражден от этой толпы".

Джордж Пульхер увлекся разговором с приятелем, а Джимми закурил сигару и вышел на беговую дорожку. Он прошел мимо трибун Жокейского клуба. Там уже было несколько франтов; собравшись по двое или по трое, они обменивались глубокомысленными замечаниями. Он посмотрел на них без зависти и злобы. Теперь он сам был владельцем лошади и, можно сказать, принадлежал к их кругу. И он с особым удовольствием подумал о том, что всю жизнь он мыкался, лез из кожи, чтобы угодить этим франтам, презираемый ими, а теперь мог уехать в меловые холмы подальше и от них, и от Джорджа Пульхера, и от всей этой толпы и вдыхать запах трав, слушать пение жаворонка и смотреть, как скачет его собственная лошадь!

Уже объявили номера для первого заезда. Как странно - не делать ставок, не тереться в толпе; как странно, что он может отдохнуть от всего этого! Отлично зная все эти вывешенные на доске имена, он ровным счетом ничего не знал о самих лошадях.

"Пойду посмотрю, как их выводят на дорожку", - подумал он и зашагал, подпрыгивая, в своем пальто, вздувшемся колоколом, и котелке с прямыми полями. Когда он входил в загон, позади него, на трибуне, уже начинался обычный шум.

Здесь было много зелени, и вокруг царила тишина; людей пока собралось немного. Трех лошадей, участвовавших во втором забеге, медленно водили по кругу, а у дальних ворот, откуда лошадей выводят на дорожку, собирались кучки зрителей. Джимми, покуривая сигару, присоединился к ним. Вот это лошади - каждая прямо картинка! Черт возьми, да они куда лучше людей! Красавицы!

Одну за другой их вывели из ворот, целую дюжину. Конечно, хозяева нарочно выставили их, чтобы потом продать, но все-таки они очень хороши.

Он повернулся спиной к лошадям и по старой привычке стал прислушиваться к тому, что говорят люди. Разговор шел о большом заезде. Он услышал, как один высокий франт назвал Каллиопу.

- Говорят, она принадлежит какому-то маклеришке.

Маклеришка? Ну и что ж! Разве маклер хуже всякого другого человека? Нет, иной раз он получше всех этих молодых снобов, которые живут на всем готовом! А маклер... Много ли у него бывает денег за всю жизнь?

Мимо провели большую гнедую лошадь.

- Это Зверобой, - сказал все тот же франт.

Джимми неприязненно поглядел на лошадь, которую выбрал Джордж Пульхер. А вот вывели еще одну - Осу, наездник - шесть стоунов десять фунтов, а у Зверобоя - девять стоунов, наименьший и наибольший вес, допускаемый на этих скачках.

"Моя лошадь обскакала бы любую из них, - упрямо думал он. - А эта Оса, по-моему, никуда не годится".

Отдаленный гул на трибунах затих. Начался первый заезд. Джимми пошел к воротам. Шум возобновился, потом снова смолк, и вот лошади уже возвращаются в загон, потемневшие от пота, чуть поводя боками.

Джимми последовал за победителем и вдруг увидел, как взвешивается какой-то жокей.

- Кто это? - спросил он.

- Это? Докер, кто же еще!

Джимми пристально поглядел на него. Это был неуклюжий коротышка, кривоногий, с лицом, словно вырезанным из дерева. Улучив миг, он подошел к наезднику и сказал:

- Докер, в большом заезде вы скачете на моей лошади.

- Мистер Шрюин?

- Он самый, - сказал Джимми.

Наездник слегка подмигнул левым глазом, но лицо Джимми осталось каменным.

- Я поговорю с вами перед заездом, - сказал он.

Наездник снова подмигнул, кивнул головой и отошел прочь.

Джимми опустил глаза и посмотрел на свои ботинки. Они показались ему вдруг слишком желтыми и какими-то кривыми. Но почему это ему показалось, он не мог бы объяснить.

Теперь лошадей здесь стало больше; тех, что участвовали в первом заезде, расседлывали, покрывали попонами и уводили. Людей тоже стало больше. Вон три знакомые фигуры - тот юнец и двое его оксфордских приятелей.

Джимми резко свернул в сторону - лучше держаться подальше от них. Терпеть их издевательства? Избавьте! На душе у него вдруг стало скверно. Ведь если бы его лошадь выиграла, он стал бы наконец человеком, - и никому не был бы обязан этим! Черт бы побрал Джорджа Пульхера вместе с его осторожностью! Подумать только, когда он вернется в Оксфорд, эти юнцы начнут насмехаться над его лошадью. Он крепко закусил окурок сигары и вдруг наткнулся на Дженнига, стоявшего подле гнедой лошади с белой звездой на лбу. Тренер и виду не подал, что узнал его, но сделал знак конюху убрать лошадь в стойло и сам последовал за ней, прикрыв за собой дверь. При этом он словно бы сказал: "Осторожно, не запачкайтесь!"

Джимми злобно усмехнулся. Ну погоди, гад!

Лошадей, участвовавших во втором забеге, вывели из загона, и он решил отыскать свою Каллиопу. Озираясь вокруг, он скоро нашел взглядом Полмана. Что было на уме у этого человека с кошачьей физиономией, о чем он думал, Джимми не мог угадать. Да и никто другой тоже.

- Где лошадь? - спросил он.

- Сейчас ее выведут.

Ее-то уж не спутаешь ни с какой другой лошадью. Она прекрасна, точно звезда, - шкура вся блестит, сама она такая гибкая и так высоко держит голову с белым пятном на лбу. Кто сказал, что она некрасивая? Да она просто картинка! Он подошел поближе к конюху.

- Это Каллиопа... М-да!.. Славная лошадка!.. Выглядит недурно... Кто этот Джеймс Шрюин!.. Как она котируется?.. Она мне понравилась...

Его лошадь! Красивее ее нет в мире!

Он прошел вслед за Полманом в стойло, чтобы посмотреть, как ее седлают. Там, в полумраке, ее готовили к скачкам: сперва массировали, потом точно подогнали седло, влили в рот немного воды из бутылки, надели уздечку. Он смотрел, как она, высоко подняв голову, стоит перед конюхом, а тот успокаивает ее, слегка подергивая поводья, которые держит, широко расставив руки, иногда поглаживает ее блестящий нос, а она притворяется, будто хочет укусить его за руку. Здесь в полумраке, отдельно от других лошадей, она казалась еще красивее, ее гладкое тело было легким и полным жизни, а в глазах сверкало горячее ожидание.

И она должна проиграть! Эта горячая лошадка, этот сгусток огня! Его лошадь! И глубоко под синим пальто, здесь, в полутьме конюшни, зародилась и утвердилась мысль: "Будь я проклят, если она проиграет! Она может всех их обскакать! И она... она это сделает!"