Ай эм эн экта ! - Игорь Черницкий

Когда мужики с ношей в одеяле вошли в грузовой лифт, за ними задвинулась дверь, и я вернулся с лестничной площадки в пустую квартиру, слезы как-то сами хлынули у меня из глаз, и я опустился на пол. Так было жалко себя... Тетушка эта, мамина старшая сестра, очень меня любила. Своих детей у нее не было, и меня она считала своим сыном. Старшая мама. Я так ее и называл - мама Аня, Маманя. Как она была рада, что удалось переписать на меня квартиру. Потом я женился, потом развелся, и квартиру эту мы с Тамаркой разменяли.

Так вот, друг "Самсунг", я почти реально увидел тех самых черных мужичков в сапогах, точнее, их страшную ношу, завернутую в одеяло, когда уносил ноги от черной общей могилы. Вот тут-то я и почувствовал вкус страха, или, может, это я губу прикусил, когда падал. Однако с расстрельной поляны мне так и не удалось удрать: меня схватили. Схватили мужички, очень похожие на тех самых, что увезли в морг мою тетушку-покойницу: в черных телогрейках, в сапогах... Только вот с автоматами они были и желто-голубыми повязками на рукавах. Сколько их было? А черт их знает! Трое, пятеро - не посчитал. Разве до того мне было? Когда они волокли меня к яме, я орал единственную фразу, которая, как аварийная сигнальная лампочка, зажглась в моей голове:

- Ай эм эн эктэ! Айэмэнэктэ! Айэмэнэкта!

В моем сознании эти буквы действительно слились в единое слово, хотя, конечно, Друг "Самсунг", ты понимаешь, я хотел объяснить этим дебилам, что я всего лишь актер, я есть актер - "ай эм эн эктэ" по-английски. Не еврей, не коммунист, не патриот - вообще никакого отношения к политике не имею. И в телятнике этом проклятом ничего лишнего не болтал: ни про президентов, ни про их новые порядки... Я хочу жить! Как угодно, только жить! Спрятаться в траве, пусть червем вгрызаться в эту землю, только бы жить!

- Айэмэнэкта, айэмэнэкта, айэмэнэкта!

Меня тащили, на ходу срывая одежду. Действовали эти мужики с повязками словно глухонемые, с какой-то тупой неумолимостью.

- Айэмэнэкта, айэмэнэ-э-экта-а-а! - заорал я одному из них прямо в лицо, брызгая слюною.

Мужик обтерся рукавом своей телогрейки и выхватил нож. Я вытянул шею и вскинул глаза к небу.

- Айэмэнэ-э-э-э-экта! - петушиный крик взлетел высоко над деревьями.

Мужик распорол штаны мои вместе с ремнем и бельем от пояса до колена. Я упал, и меня поволокли за ноги. Тут уж слезы мои слились с дождевой водой, обильно усеявшей траву.

- Айэмэнэкта, айэмэнэкта, - безнадежно выдыхал я и цеплялся за высокие стебли, вырывая их с корнем; пальцы впивались в мягкую, размокшую черную землю, и я раздирал ее, точно плуг.

Меня поставили на ноги совсем недалеко от гигантской могилы. Я дрожал всем телом, вытягивая шею и бессмысленно тараща глаза. Руки висели как плети, сопротивляться не было сил. Видимо, я уже совсем потерял голос, потому что "айэмэнэкта" хрипел едва слышно при каждом коротком выдохе.

На мне оставалась только тонкая футболка, та самая, с портретом во всю грудь Кевина Костнера и яркой надписью по-английски "Танец с волками". Тот, ловкий с ножом, уже надрезал ее на вороте... И тут случилось невероятное, то есть для меня в тот момент невероятное. Точно небеса разверзлись и явилось спасение. Ха, ха, ха!

Да! Конечно! Сейчас смешно. Ну и пусть смеется тот, кто никогда не был и не будет в моей шкуре, шкуре затурканного безработицей актера с воспаленной психикой и больным воображением. Я - актер! Я не могу не играть. Эта медленная творческая смерть - хуже расстрела. "Я Гамлета в безумии страстей..." Впрочем, прости, друг "Самсунг", этот банальный актерский плач в жилетку. Отставить! Вернемся к сюжету.

А случилась очень простая вещь, о которой ты, наверное, уже сам догадываешься. Вдруг, откуда ни возьмись, как гриб после этого противного дождя, вырос передо мной Джакомо Доницетти, добрый-добрый Айболит. Только был он совсем не добрым: бешено вращал глазами, топал ножками и, тыча пальцем в Кевина Костнера на моей груди, что есть силы орал:

- Кэ козэ? Пэркэ? Коза вуол дирэ?!

Чтобы врубиться в происходящее, я сосредоточился на загорелой лысине Айболита. От резких движений, свойственных, впрочем, любому кинорежиссеру, а тем более итальянцу, с нее слетел капюшон непромокаемой куртки, и капельки дождя украсили ее блестящими выпуклыми пуговками- все гуще, гуще и наконец слились в тоненькие струйки и побежали на лицо, за шиворот.

- Куэсто нон э посибилэ! - вопил Доницетти.

К нему подбежал художник Микеле и попытался что-то объяснить, но Айболит так наступал на него, так орал - мне показалось, что он его прямо тут на месте и прикончит, невзирая на всю его оскароносность. И действительно, когда Микеле, вдруг отбросив свою голубую мягкость, решил в свое оправдание возвысить голос, Джакомо выхватил у солдата шмайсер и передернул затвор. К нему подскочила Франческа. Я наконец начал приходить в себя и узнавать собравшихся вокруг членов съемочной группы. Узрел даже прятавшуюся за спины перепуганную костюмершу Валю. И кусавшую губы сердобольную Зину. И оператора, и кинокамеру на тележке, и пожарные машины, так натурально имитирующие дождь.

Джакомо Доницетти подошел ко мне вплотную и грозно проговорил:

- Грациэ! Си вэста.

- Спасибо, можете одеться, - пропищала переводчица.

И вот тут-то я на самом деле почувствовал себя обреченным. И таким одиноким среди этой сумасшедшей толпы. Голый, продрогший, промокший, грязный, никому не нужный... Мама! Мне стало себя жалко почти так же, как в ту ночь, когда увезли мою добрую тетушку. Я потоптался на месте, повернулся в одну сторону, в другую... Господи, да что же это? Да как же это?! Куда идти-то? Что? А? Срамота! Я как-то нелепо прикрыл ладонями свой скукожившийся мускул любви, потом, наоборот, задницу, потом сел прямо в грязь и натянул на колени так подкузьмившую меня треклятую футболку.

Чьи-то трясущиеся руки подали мне сухую одежду. Я поднял голову кажется, это была костюмерша Валя - и вдруг вскочил, что есть силы рванул от ворота футболку - физиономия ни в чем не повинного Кевина Костнера распоролась пополам, обнажив мою грудь и живот. Сорвав эти лохмотья, в которые превратился некогда так понравившийся мне сувенир польского кинофестиваля в Лагове, я швырнул их комок в лицо одному из мужиков, тащивших меня к яме, и, ухватившись за ствол его автомата и тыча дулом себе в грудь, заорал срывающимся голосом:

- Стреляй, гад! Мразь бандеровская! Стреляй!

Мужичок, смущенно улыбаясь, попятился:

- Да ты чё, вообще уже?

И тут... Не знаю уж, что мною руководило. С точки зрения нормальной человеческой морали гнусно, конечно: ведь это был всего лишь обыкновенный человек из массовки, скорее всего, такой же нищий, как я, оказавшийся здесь в надежде заработать на мягкий хлебушек для своей семьи. Сейчас вспоминаю стыдно. Но тогда... Как говорится, каждый спасается, как может. В общем-то основа, конечно, нового кодекса отсутствия чести.

Короче, я его ударил. Да так, что он, замахав руками, точно курица крыльями, не удержался, сел на землю, и темная струйка крови вытекла на его рыжие обвисшие усы. Все замерли. Даже слышно было, как из перекрытых пожарных шлангов журчит просачивающаяся на траву вода. Тишина. И первым ее нарушил Доницетти. Он бросился к оператору, отдавая команды. Боковым зрением я заметил, что вся киногруппа пришла в движение, все разбегались по своим рабочим местам, опять пошел "дождь", и вот уже на нас нацелился глазок кинокамеры.

- Ты что же, пидармот, делаешь? - осипшим голосом проговорил "бандеровец", поднимаясь и размазывая по лицу кровь.

И не дожидаясь ответа на свой ребром поставленный вопрос, он так мне вмазал, что я бревном повалился навзничь, запрокинув руки, точно плети. Мужик подскочил и ударил меня сапожищем. Я скрючился, закрыл лицо руками, но продолжал одним глазом - второй был выведен из строя нокаутом - следить сквозь пальцы и за "бандеровскими" сапожищами, и за камерой: пусть бьет, гад, но хоть не перекрывает полностью в кадре. Пару раз еще он припечатал меня добряче. Впрочем, это сейчас при воспоминании ребра ноют, тогда даже особой боли не почувствовал: отчаянно вел свою трагическую роль, черт побери.

На счастье, в поле моего зрения появились блестящие офицерские сапоги, полы длинного черного плаща и направленный на меня пистолет. Мужичка оттащили, и офицер несколько раз выстрелил своими холостыми. Видимо, пистолет был специально заряжен киноискусниками, ибо о мое тело небольно разбились "кровавые" мелкие шарики. О, яка солодка - по-украински это здорово звучит, вроде и соленая и сладкая одновременно - как упоительна актерская смерть! Какое это счастье - умирать на сцене при полном аншлаге, на съемочной площадке под прицелом кинокамеры, когда, кажется, весь мир воззрился на тебя и миллионы сердец трепещут и сжимаются сочувственной тоской. Как я убедительно дергался в судорогах после "эсэсовских" выстрелов! Как талантливо распластался своим античным телом на украинском многострадальном черноземе! Несколько раз меня перевернули грязными сапогами и сбросили в яму. "Нет, весь я не умру..."