Зов из бездны - Михаил Ахманов

Карниз, где стоял институт, числился в мэрии Авалона под каким‑то кодовым номером, но авалонцы называли его то караван-сараем, то постоялым двором. Что понятно, если учесть, сколько слеталось сюда народа из земной метрополии, а также с Луны и обитаемых спутников планет-гигантов. Политики, ученые, художники и литераторы, звезды массмедиа, творцы компьютерных иллюзий, юные романтики и просто досужие туристы… Кто ехал в поисках вдохновения, кто – из пустого любопытства, а кто – с серьезными вопросами. Сергеев, возглавлявший институт уже лет сорок, отсылал политиков в сектор консультаций, журналистам скупо давал интервью, а туристов и романтиков спроваживал, заявляя, что тут не цирк, и нет ни клоунов, ни дрессированных мартышек. Но те, кто приехал по делу, могли остаться в караван-сарае и просмотреть нужные им записи. Временами польза была обоюдной – случалось, зоркий глаз художника подмечал какой‑то интересный факт, нечто новое и важное, ускользнувшее от экспертов института. От археологов тоже был толк – один юный гробокопатель влюбился в Инессу, испросил ее руки и уже не помышлял о возвращении на Землю.

Взглянув на видеораму с текстом, висевшую над столом, Сергеев прикинул, что за это утро его мемуары стали больше на целых пять страниц. Он вздохнул, поднялся и, разминая затекшие ноги, обошел вокруг стола. Возраст давал себя знать – ему уже стукнуло сто двенадцать, и хотя память и глаза не подводили, резвости поубавилось. Но он был очевидцем великих событий и понимал, что должен оставить грядущим векам их описание. Тем более что многие коллеги, живые и – увы! – покойные, уже высказались на сей счет, и не всегда Сергеев соглашался с их трактовкой. К примеру, Данке утверждал, что с ситуацией разобрались после просмотра Двадцать Первой записи, а это было не так – после Двадцать Первой разобрались окончательно, но конструктивная гипотеза возникла раньше. Высказал ее историк Бругш, потом на станцию прилетели Римек и Саранцев, астрофизики из Маунт-Паломар[18], провели расчеты, и гипотеза стала фактом. А повод к этому – Третья запись, что несомненно и бесспорно! Сергеев помнил, что Первая касалась странствий Ун-Амуна, Вторая – возведения мостов и фортеций в Южной Галлии, чем занимались римские солдаты под командой префекта. Конечно, оба фильма – чудо, ожившая история, но никаких отклонений от земной реальности в них не обнаружилось. Впрочем, подобное и не искали – во всяком случае, при первых просмотрах, когда в земном происхождении картин никто не сомневался. Но дальнейший анализ, очень детальный и тщательный, тоже не выявил аномалий; все подтверждалось данными археологии, древними текстами, природным ландшафтом, видом и поведением людей и, наконец, языками, на которых они общались. Датировка тоже не вызывала сомнений: Ун-Амун плавал в Библ в начале одиннадцатого века до новой эры, а римляне горбатились под Каркасонном и Тулузой в правление Марка Аврелия, примерно в 170–180‑х годах.

Но с Третьей записью все оказалось иначе. Иначе – мягко сказано! Времени прошло немало, но день тот помнился Сергееву будто прожитый вчера – ну не вчера, так не далее прошлой недели.

Прислушавшись к голосу Пилар, он улыбнулся. Еще бы не помнить! Бывают в жизни счастливые дни, счастливые и яркие, как драгоценный самоцвет в груде серых камешков. Обычно это касается не работы, а личных дел и связанных с ними переживаний, но тут одно и другое сошлось чудесным образом, так что самоцветов стало целых два. И не скажешь, какой из них ярче! Впрочем, у Хайнса и его экспертов подобный вопрос не возникал; сердечные переживания Сергеева были им неинтересны, а вот Третья запись…

Очнувшись, старый тереянец Пикколо сообщил на языке жестов и знаков, что привиделись ему не египтяне и римляне, а создатель счетной машины, один из удачливых гениев, творцов и баловней прогресса. Фигура несомненно историческая, чье имя и судьбу легко восстановить в первый же миг слияния с идентом, дополнив личностный момент анализом эпохи и происходящих в ней событий. Однако в тот раз – наверное, впервые – на станции возникла своеобразная игра: понять, о ком повествует видение, не просматривая запись. В тех, разумеется, случаях, когда наблюдатели – тереянцы делились впечатлениями и что‑то сообщали о приметах времени и обстоятельствах жизни идента.

Что касается Третьей записи, то мнения специалистов разошлись. Генрих Данке полагал, что создатель компьютера – Тьюринг, Венсан отстаивал приоритет Паскаля, Ким Чен – Лейбница, а Семашко вспомнился Холлерит, не только ученый, но и крупный промышленник[19]. Однако Ингрид Сайкс, Витри и прочие информационщики были против, уверяя: все, что создано до Норберта Винера и Шеннона[20], – не счетные машины, а простые арифмометры. Сам Сергеев в этом споре не участвовал по причинам личного свойства: у них с Пилар было занятие поинтереснее. К тому же Пикколо нуждался в их заботах – как все тереянцы, он ел только в компании, сопровождая трапезу поучительной беседой. Удивительно, как он успевал одновременно жевать свои фрукты, жестикулировать и гримасничать!

Но вскоре Пикколо угомонился, прилег отдохнуть, а Пилар и Сергеев, всласть нацеловавшись, сделали передышку и поднялись в смотровую камеру. Первым знакомился с записью Пауль Бругш, историк широкого профиля; его задачей являлась привязка событий к конкретному месту и времени, а также заключение об иденте – вдруг он окажется персоной, упоминавшейся в земных анналах. Бругш уже воплощался в странника Ун-Амуна и Клавдия Флора, римского префекта, а сейчас, возможно, был Тьюрингом, Паскалем или Лейбницем. Хотя существовали и другие варианты.

Отключенный от реальности историк сидел в контактном кресле, бдительный Рибейра не спускал с него глаз, а остальные, в том числе координатор, расположились у стен на кушетках. Бругш просматривал запись полностью, все шесть часов, и это время уже истекало. Вовремя поспели, мелькнула мысль у Сергеева, и тут историк пошевелился.

Он открыл глаза, стиснул руки на коленях и гулко сглотнул. Его лицо выражало безмерное удивление – так мог бы выглядеть лишенный предрассудков человек, узревший призрака в старинном замке. Может, даму в кружевах и кринолинах, убитую ревнивым мужем, или стенающего злодея в цепях и с отрубленной головой… Словом, Бругш был изумлен, что само по себе являлось событием незаурядным; обычно его отличали меланхоличность и редкая уравновешенность.

– Это ломает всю концепцию… – пробормотал он, уставившись взглядом в пол. Позволил Рибейре проверить пульс, вздохнул глубоко и повторил: – Ломает все! Мы идиоты! Глупцы!