Правые и левые. История и судьба - Марсель Гоше

радикальной трансформации. Условия изменились радикально; и тем не менее в эпоху масс и тоталитарных страстей мы по-прежнему обнаруживаем ту же диалектику единства и разделения, центра и крайностей, которая двигала узкой парламентской политикой эпохи Реставрации. Масштаб, содержание, цели в 1935 году уже не те, что в 1815‑м, однако противоборствующие стороны занимают аналогичные позиции, и это сочетание изменений содержания и устойчивости структуры не отменяет оппозицию правых и левых, но, напротив, способствует ее укоренению, поскольку наиболее емко ее выражает.

Все дело в комбинации резкой поляризации общественного мнения с политической игрой, включающей больше двух участников. Если бы партий существовало только две, не было бы никакой необходимости накладывать на исконные естественные названия некие другие определения идентичности. Достаточно было бы причислять себя к «республиканцам» или «демократам», как в Соединенных Штатах. Правых и левых не бывает там, где нет третьего участника – центра. Но существование этого центра означает, что каждая из партий, располагающихся по краям, сама находится во власти противоборствующих тенденций, вследствие чего правые делятся по крайней мере надвое: на правых-правых и крайне правых; аналогичная ситуация и у левых. Вдобавок притягательная сила полюсов делит пополам и центр; отсюда возникновение правого центра и левого центра. Раскол умов, ставящий под сомнение способность каждого из лагерей оставаться у власти, в практической политике сглаживается трехпартийностью, повторяющейся и внутри каждой партии: это позволяет нам понять, почему именно правое и левое были приняты в качестве основополагающих опознавательных знаков. Это приятие – следствие того, что биполярность во Франции невозможна; вместо того чтобы уменьшить число партий, она постоянно его увеличивает. Так вот, после большевистской революции и прихода к власти Муссолини и Гитлера историческая ситуация с особой отчетливостью актуализирует эту изначальную логику. Она, впрочем, никогда и не исчезала: смесь конфликтности и дробления – постоянная черта французской политической жизни, особенность ее собственного стиля. Просто-напросто под влиянием радикализации всех партий в ХX веке она становится заметна и очевидна, как никогда.

Происходит это потому, что в течение рассматриваемого периода обостряется господство идеологических крайностей (показательно, что словарь Ларусса датирует появление слова «экстремизм» 1922 годом). Мы говорим идеологических, потому что если столкновение Революции и контрреволюции, также ставшей революционной, подавляет публичное пространство своим символическим весом, от этого повсеместного присутствия на социальной сцене очень далеко до политического главенства. Полтора миллиона голосов, полученных коммунистами на выборах 1936 года, составляют, конечно, примерно треть от всех голосующих за левых, чуть-чуть больше, чем у радикалов, но все еще гораздо меньше, чем у социалистов. Коммунисты остаются вне игры, и их способность влиять на собственных партнеров в практической политике по-прежнему весьма ограниченна, зато их видение будущего общества внедряется во все умы как идеальная цель. На крайне правом фланге расхождение теории с практикой еще более разительно: успехи Французского действия (Action française) на выборах более чем скромны, зато интеллектуальное и моральное влияние, оказываемое им на убеждения буржуазии, очень велико; не говорю уже об откровенно фашистских организациях, которые очень слабо капитализируют симпатии, какие завоевывают восхваляемые ими режимы в правом лагере и особенно в прессе.

В этом-то расхождении и состоит все дело. Именно из‑за него одновременно обостряются и общий антагонизм, и умножение числа противоборствующих лагерей. Господство боевых доктрин окончательно придает соперничеству партий вид неразрешимого конфликта между двумя блоками, которые во всем противоположны и на чередование которых навсегда обречен человеческий род. Однако в моменты самого большого напряжения сталкиваются вовсе не фашизм и коммунизм, а – более чем когда-либо – правые и левые. Потому что чем более сплоченными выглядят оба лагеря в метафизическом плане, тем сильнее они раздираемы внутренними противоречиями, так что никто не чувствует себя вправе присвоить им свое имя или какую-то особенную марку. Те, кто главенствуют символически, лишены реальной власти, а те, кто сильны политически, на символическом уровне занимают подчиненную позицию. Поэтому раздел оказывается столь же резким, сколь и неопределенным.

Правые и левые превалируют как наилучшие опознавательные знаки политических противников по причине невозможности присвоить таковые знаки конкретным протагонистам. Чтобы резко свести все к противостоянию друга и врага, требуются единые категории; названия конкретных партий для этого не годятся, а вот абстрактная нейтральность, бесконечная вместительность и четкая простота оппозиции правого и левого подходят здесь как нельзя лучше.

Следует признать: хотя на первый взгляд кажется, что манихеизм питается простым противостоянием двух элементов, на самом деле пищей для него становится сегментация политического поля. Он проявляется не в двухпартийной системе – где партии, как правило, сражаются друг против друга в центре, – но в системе, где лагеря неизменно многосоставны. Если Франция смогла развить те драматические и четкие оппозиции, которые принесли ей репутацию классической земли политического конфликта, то лишь потому, что в ней всегда сосуществовало огромное множество умственных течений, политических убеждений и организованных сил. Это особенно ярко проявилось в 1930‑е годы. В это время наблюдается полное расхождение между планом реальности и планом политических идентичностей или, если угодно, между политикой мыслимой и политикой практикуемой. По негласному уговору дела ведут одни люди, а воздействуют на умы – другие.

На практике все решается сговором умеренных и чередованием представителей того или иного центра – если от этой модели отходят, то очень ненадолго. Она не только не мешает расцвету доктрин крайне правых и крайне левых, но, напротив, их подпитывает. Тот факт, что одни идут на компромиссы, выгодно подчеркивает принципиальность других (со своей стороны, непреклонность этих последних оправдывает бесславную податливость первых). Действуют люди не по велению идеологов, но определяют свою позицию именно исходя из нее. Политические идентичности формируются не исходя из прозаических решений, к которым вынуждает реальная жизнь, а исходя из таких возвышенных понятий, как спасение общества126. Вследствие деятельности этих прислужников идеологии, бескорыстных в электоральном отношении и владеющих умами в отношении символическом, политическая сцена становится полем бескомпромиссной борьбы между добром и злом, между тенью и светом. Но этот неумолимый и яростный дуализм не мешает разногласиям и не менее резким расколам внутри каждой из этих армий, на словах сражающихся не на жизнь, а на смерть: более того, он из него рождается и им живет. Можно даже сказать, что он образует единую систему с присутствующей в каждом лагере внутренней оппозицией между правительственным центризмом и утопическим экстремизмом. Система эта будет тем более активной и явной, что историческая ситуация благоприятствует крайностям.

Три левые и три правые партии

Вглядимся более пристально в распределение сил и состав лагерей. Тоталитарная эпоха ставит перед центром и периферией, находящимися в очень напряженных отношениях, совершенно определенную задачу: речь идет о принятии или отвержении