Баллада о бомбере (сборник) - Михаил Веллер

Когда машина в воздухе горит — это такое ощущение, будто кто-то тебя держит за хвост и старается не пускать вперед. Прямо физически ощущаешь, как машина задерживается, не лезет вперед, тормозится. И уже вся в огне, мы уже дым глотаем!

Ну что делать. Чувствую — запас живучести на исходе. Сейчас падать будем. Еле удерживаю машину, чтоб не свалилась, она уже рыскать начала, рулевые тяги, похоже, перегорают.

Даю команду:

— Экипажу — покинуть машину.

А сам-то я сижу без парашюта. Кабина-то у меня — транспортного самолета. Сзади за спину парашют поместить некуда — там дюралевая переборка, она в жесткости фюзеляжа встроена, не уберешь. И снизу — тоже некуда, кресло низенькое и пол, так что штурманский парашют под себя тоже не приспособишь. И поэтому мой парашют лежит в фюзеляже прямо за переборкой, там всегда его и оставлял, потому что в кабине-то некуда, нет лишнего места.

И я ребятам говорю:

— Вы мне только мой парашют подайте сюда, помогите лямки накинуть. — Потому что управление мне не отпустить ни на секунду.

Ну и по запарке, все-таки горим, падаем, они мне в толкучке как-то парашют дать и забыли. Выпрыгнули все, значит, и остался я один.

Ну, что мне остается? Все… Единственная возможность — это все же попытаться как-то посадить машину. Шансов, конечно, немного. Что внизу — не вижу. Топлива у меня в баках еще много — взорваться могу в любой момент. А чем я уже рискую? Да ничем. Так что можно спокойно пытаться сажать машину.

Открыл я форточку, буквально высунул в нее голову — смотрю, что внизу. Снижаюсь. Ни хрена, конечно, не видно.

Еще ниже. Разбираю: лес.

Ну — лес, ночью, горю — это, конечно, конец. Сейчас зацеплю за верхушку, удар, взрыв, — прощай, Родина.

Но, думаю, а дай я поищу — вдруг какая поляна, прогалина там попадется? Чем черт не шутит. Терять-то мне нечего.

И, значит, изо всех сил стараюсь замедлить снижение и делаю маленькие довороты влево-вправо: а вдруг?

И представьте себе: ведь действительно нашел вырубку! И притер, как мог, аккуратно машину, сажаю на брюхо, но вырубка-то все же в пнях, и вот в один пень, высокий такой, больше метра, наверно, прямо по курсу — я и воткнулся.

Наделся фонарем на пень, машина скапотировала и начала разрушаться. Тащит ее по инерции, развернуло… Я уж в штурвал вцепился обеими руками, напряг все мускулы, но меня от удара приложило лицом о приборную доску — сломало челюсть, зубы все выбило, рассекло язык, глаз поврежден… но понимаю — сел! живой!

Выбираюсь я кое-как в фюзеляж, ползу на четвереньках к двери — а она закрыта… Значит, они все попрыгали через бомболюк, штурман открыл, мне было не до этих подробностей… а сейчас его прижало к земле, не выберешься. А дверь от удара заклинило. И никак мне ее не открыть.

А машина полыхает! на мне уже комбинезон дымится!

Ох, как обидно. От прожектора ушли, пламя сбили, от истребителя избавились, на лес сел, жив остался — и вот сейчас, уже на земле, заживо сгореть.

Пихаю я эту проклятую дверь — а сил-то уже никаких нет, сознание теряю.

И тут слышу:

— Эй!!! Командир!!! Эй!!!

И вижу, что в пламени скачет какая-то фигура. Приплясывает, как индеец, руками машет и матерится отчаянно!

Глава шестая

Оказалось что. Яша передавал на землю сообщение, что полет наш, так сказать, прекращается, и замешкался. Все уж попрыгали, а он только закончил свой прощальный сеанс связи. Прыгать поздно, деревья под брюхом летят, что делать? А он старый воздушный волк, на гражданке пятнадцать лет бортрадистом отлетал. Ну, он схватил оба чехла от двигателей, которые в хвосте лежали в полете, и вот на них в самом хвосте устроился, обложился, расперся в борта руками. Правильно зная, что хвост всегда страдает в самую последнюю очередь при вынужденной посадке. Даже при скоростном падении тут уцелеть можно.

И представьте — ни одной царапины! Нос мы разбили — а он в хвосте цел абсолютно. А дверь в огне найти не может!

Я ору:

— Сюда давай! Дверь здесь!

— Командир, это вы?! — он ко мне прыгает.

Ну, вышиб он кое-как ногами дверь, помог мне выбраться, машина горит как костер… и только мы метров на сто отбежали с той скоростью, на которую были способны, как остатки топлива в баках взорвались.

У меня уже и ноги не идут. Полежать хочется. Все-таки шок, травма, явная контузия. А лежать некогда. Потому что слышим мы: мотор где-то тарахтит; может быть и за нами пожаловали. Зона же немецкая.

А я бежать не могу. Тащусь кое-как, а иногда Яша поднимает меня на закорки и тащит на себе.

А там уже у самолета мотоциклы тарахтят, собаки лают: точно, отрядили группу поглядеть, что там со сбитым русским самолетом и нельзя ли захватить летчиков, если живы. Нет, все-таки наземные службы были у немцев очень хорошо поставлены.

Ну что, держим мы темп, как можем. А можем не очень. Собачки след наш взяли, и голоса немецкие с лаем все ближе.

И тут на наше счастье болото на пути. Тут уж особо опасаться не приходится: или плен, или болото. Влезли мы в воду подальше, по самые ноздри, за кочку с кустом каким-то спрятались, и стоим: стараемся даже не дышать. Собаки — такое чувство, что прямо над головой лают. Это они бегают взад-вперед по берегу, явно в воду след, а дальше его нет. И люди в болото соваться не хотят…

Солдаты покричали:

— Рус, выходи! Рус, капут! Жить, хорошо, капитулирен!

Попускали ракеты над болотом, дали несколько очередей поверх голов — одна листья прямо с нашего куста срезала, — плюнули и через какое-то время ушли. А мы всю ночь и утро, до ясного света, так в воде и простояли. Убедились — точно ушли немцы.

Вылезли, обсушились, и тут я чувствую — жар у меня. Яша там клюковки пособирал, а я даже ее есть не могу: рот разбит, язык рассечен, распухло все и горит. Только водички могу попить.

Ремешок планшета оборвался у меня, когда Яша меня в дверь тащил, так что карты нет, да и толку с нее было бы немного, эти белорусские болота ни на каких картах не обозначены. Но все же надо двигаться на восток, в сторону своих… а что еще делать. Может, на партизан наткнемся, если повезет.

И вот так мы шли восемнадцать дней. Яша хоть ягоды собирал, корешки там какие-нибудь, а я мог только воду пить. И сам идти уже не мог, он меня поддерживал. На лбу у меня, где рассечено, рана нагноилась, видеть хуже стал, потом совсем почти ослеп. Если бы не Яша — конечно пропал бы. Но у него даже мысли не было меня бросить, все подбадривал… хотя в такой ситуации бросить обузу, тяжелораненого, — довольно естественно ведь, чего там, прямо сказать надо.

И набрели мы на восемнадцатый день на какую-то избушку в лесу. Я уже наполовину без сознания все время, вообще плохо соображал. В избушке бабка какая-то жила, и вот Яша ее упрашивает (я-то уж и говорить практически не мог): мать, значит, где тут у вас партизаны, мы советские летчики, наши, нам к своим надо, сбили нас, пробираемся к фронту, значит. А она все отнекивается.

Но потом пришел парень какой-то назавтра, с лошадью и телегой, меня положили на телегу… и привезли нас в партизанский лагерь. Там Яша рассказал все, что с нами было. А мне срочная помощь нужна, я уже, в общем, одной ногой там, на том свете.

И что ж вы думаете. У партизан в деревне неподалеку была знакомая врачиха, она им помогала. А здесь-то операцию делать надо, а меня в деревню как приволочь? Полицаи в деревне! Вот ночью партизаны пришли к врачихе, и она сама вызвалась, обо всем они договорились. Партизаны симулировали налет на деревню, как будто силой захватили врачиху и увезли к себе в лагерь. А инструменты и лекарства та взяла с собой, естественно.

И вот прямо в лагере, на пне, застеленном куском парашютного шелка, инструменты в котелке прокипятили, она сделала мне операцию. Вскрыла нагноение, все вычистила, продезинфицировала, зашила рану. Гноя вышло много. И мне сразу стало легче, видеть стал немного уже на следующий день.

И зубы она мне осколки корешков повытаскивала, и на язык рассеченный несколько швов наложила, и уже вскоре мог кашу кушать, стал поправляться.

И партизаны говорили же ей: нельзя в деревню возвращаться, полицаи все равно подозревают! Оставайся в лагере, с нами, нечего тебе в деревне больше делать. Она ни в какую — у нее там дети остались. Они ей предложили детей тоже выкрасть, увезти, и будут они тут всей семьей. А она: нет, ни в какую. Огород там, хозяйство, все знают ее, везите обратно.

А потом оказалось, после войны уже я узнал, что вернулась она — и расстреляли ее полицаи вместе с детьми, прямо на их же огороде.

Это я узнал уже потом. А сейчас в лагере стал собираться транспорт — идти через линию фронта. Трое девочек там было из армейской разведки, после глубокого рейда, и человек десять тяжелораненых. И мы с Яшей.

Раненых привязали на волокуши, и пошли, значит. Вел проводником старик один, который эти места всю жизнь знал. И прошли мы фронт через так называемые Сурожские ворота — там болота непролазные, и по ним линии фронта не проходило.