Девушка нелегкого поведения - Галина Полонская

— Почему жалеете? — удивился Мармеладов.

— Ну, так сын-то вырос. Нынче на другом конце города с женой обитает. А я боюсь одна, особенно по ночам. И скучно мне очень, поболтать не с кем. Балакаю иногда с котом, но он, толстобрюхий, беседы не любит поддерживать. Даже «неотложку» некому будет вызвать, если давление чертово вдруг подскочит и до инсульта меня доведет. А сын редко навещает, тоже попивать стал. Да и внук мой…

— Анастасия Степановна, — поняв, что рассказ будет бесконечным, Семен решил перейти к делу, — постарайтесь вспомнить, что случилось с вами позавчера вечером. Почему вы провели ночь не у себя дома, в обнимку с котом, а на рабочем месте в музее?

— Так я ж и начала вам объяснять про внука своего! Он с какими-то тунеядцами заколобродил. Техникум бросил, болтается неизвестно где и у родителей деньги вымогает. Дайте, говорит, и всё тут! А то, мол, я назло вам наркоманом заделаюсь…

— При чем тут внук? — удивился Мармеладов. — Он как-то связан с… со всей этой историей?

— Да конечно связан! — воскликнула Анастасия. — В музее-то нашем позавчера выходной был, а мы — уборщицкий персонал, значит — генеральную уборку наводили. Драили всё подряд. Я дольше всех задержалась: жвачку буржуйскую отшкрябывала с подоконника в зале Ивана Дейка… Это художник такой, тоже буржуйский, но древний, — просветила она Мармеладова. — А звали его по-нашему — Иван. Я вообще всё заграничное терпеть не могу: и жвачки, и сникерсы, и ножки Буша. Но особенно американцев не перевариваю!

— Чем же они перед вами провинились? — удивился Семен.

— Так ведь они целый мир под себя подмять норовят и над русскими олухами только насмешничают. Всех нас изничтожить хочут! — Голос уборщицы неожиданно стал густым и низким, и Мармеладов поспешил успокоить ее — от греха подальше:

— Да что вы, Анастасия Степановна! Простому американскому трудяге до России никакого дела нет. Давайте вернемся к Ван Дейку.

— Сильно я тогда рассерчала, — вздохнув, продолжила собеседница Семена. — Жвачка никак не желала от подоконника отлипать, а я всё о внуке беспутном думу думала… Пошла в подсобку, где мы переодеваемся. Хотела хлебнуть отвар травы лечебной для успокоения сердца. Я его в термосе иногда на работу приношу. А тут почувствовала, что давление мое вверх полезло. Поэтому я быстренько травяного чайку с клофелининой вприкуску тяпнула, а потом в карман пальтеца полезла — за носовым платком. Карман-то у меня большой, глубокий. Руку туда сунула, а там что-то гладкое и твердое. Вынула, глядь, а это шкалик с рябиновой настойкой! Откуда взялся — неизвестно. Посмотрела я на него посмотрела и думаю: я ведь сто лет уже рябиновкой не баловалась, дай, пригублю — может, мысли невеселые отойдут и работу проворнее закончу. Ну, приложилась я чуток, посидела малёхо, а что дальше делала — ничего не помню, хоть убейте… Помню только, что вкус у этой настойки странным каким-то был…

Мармеладов достал из дипломата бижутерию, украшавшую Анастасию Степановну во время музейного «перформанса».

— Посмотрите на эти вещи. Они ваши?

Она подозрительно оглядела украшения и покачала головой.

— Нет, милый, я этих финтифлюшек сроду не видала. Есть у меня трое бусов — так я их, как «Отче Наш», назубок помню. Двое мужем были подарены, третьи я себе сама с первой получки купила. Раньше на все праздники надевала. А теперь вообще ничем таким не увлекаюсь: ни к чему в моем возрасте расфуфыркой ходить, народ смешить…

«Да уж!» — подумал Мармеладов.

— А что, товарищ следователь, — вдруг забеспокоилась хозяйка, — я, когда в беспамятстве была, витрину что ли какую с царским добром порушила? Мне сказали, что я голяком на стульях перед картиной залегла, а перед этим черт-те что на себя понавесила. И как меня бес на такое непотребство попутал?! Ведь как проститутка панельная себя перед людьми на позор выставила! Срам-то какой! Уволят меня теперь, буду с хлеба на воду мыкаться. И кота Тихона придется в подвал командировать, пусть мышами там пробавляется… А ведь я, поверьте, всю жизнь такая стеснительная была. Даже перед мужем завсегда раздетая конфузилась и его пристыживала, что он меня неправильно целует…

— Это как — неправильно? — заинтересовался Мармеладов.

— А вот гляньте, товарищ следователь, на мои синие губы, — сказала Анастасия. — Он меня, паразит, неприлично — взасос чмокал. От этого губы и посинели. Я ему объясняла, как надо по-людски, по-христиански — быстро и нежно — губками к губам прикасаться. У нас в деревне все раньше только так целовались, о другом и не слыхивали. Стыд у людей на нужном месте был…

Иллюстрируя «правильный» поцелуй, Анастасия вытянула губы вперед и звонко причмокнула ими воздух.

— Я думаю, — пробормотал слегка ошарашенный Семен, — что губы у вас бледные не от поцелуев неправильных, а от хронической сердечной недостаточности. Вы же сами мне про болезнь свою рассказывали!

— Болезнь болезнью, — сказала уборщица, — а поцелуи тоже свое дело сделали. — И неожиданно добавила: — Ну что, чайку-то не надумал попить, товарищ следователь?

— Ладно, уговорили, Анастасия Степановна, — смилостивился Мармеладов. — Только вот это уберите подальше, а то как бы я рукой нечаянно не задел…

«Вот это» было омерзительной склизкой массой под названием «чайный гриб». Гриб плавал в трехлитровой стеклянной банке, стоявшей на столе, и Мармеладов понял, что в его присутствии не сможет сделать ни глотка.

Анастасия ушла хлопотать на кухню, включив перед тем и радиоприемник, и свой черно-белый телевизор, «чтобы товарищ следователь не заскучал». Вскоре Семен уже запивал жидким чаем черствые пирожки с капустой, стараясь осмыслить ситуацию. Он почти сумел отключиться от громких телерадиоголосов и от неумолчной болтовни самой Анастасии Степановны, лишь иногда в его раздумья вклинивались разнообразные обрывки фраз:

— …Я помню тебя, круглоликая, и взор твой раскосый чуть-чуть. Я помню поток света лунного, упавший на голую грудь…

— …А правда, что первый вариант знаменитого «Черного квадрата» Малевича не был запланирован им как самостоятельная работа, и этим квадратом художник просто замазал какую-то неудачную композицию?

— …Это надо же — заснуть прямо посередь картин!

Как понял Мармеладов, уборщица не обвиняла в случившемся ничего и никого, кроме себя самой и непонятно откуда взявшейся рябиновой настойки. Ей даже не приходил на ум простой вопрос: как это она сподобилась на такие неадекватные для своего возраста и «морального облика» поступки? Зачем обнажилась и для чего обмотала себя бижутерией, которая, кстати, тоже неизвестно откуда взялась?

Семен с трудом дожевал пирожок, и Анастасия тут же пододвинула к нему всю тарелку.

— Не стесняйся, товарищ следователь! Я их неделю назад испекла и всё никак доесть не могла. Хорошо, что не выбросила, вот и пригодились…

Мармеладов чуть не подавился и вспомнил свою любимую поговорку: «Семь раз отмерь, один отъешь». Глотнув чаю, он решительно отодвинул тарелку с пирожками и, порывшись в дипломате, извлек отобранную у оперативника Шурика монетку.

— Анастасия Степановна, меня время поджимает. Давайте я вам по-быстрому задам еще пару вопросов, а вы постарайтесь коротко на них ответить. Посмотрите, пожалуйста, сюда, — он протянул хозяйке раскрытую ладонь с иноземной деньгой. — Эта монета лежала под теми стульями в музее, на которых вы лежали. Вы ее раньше видели?

Анастасия повертела монету в руках и так и сяк, после чего важно заявила:

— Никогда не видывала.

— Ну что ж? — вздохнул Мармеладов, убирая монету и поднимаясь со стула. — Спасибо вам за чай.

Видя, что гость собрался уходить, уборщица заволновалась:

— Так что ж теперь-то, товарищ следователь? Меня только с работы уволят или еще и судить будут?

— Никто вас не уволит, Анастасия Степановна, — посмотрев в ее испуганные глаза, Семен снова вздохнул. — Живите себе спокойно.

Он уже взялся за ручку двери, как Анастасия вдруг ойкнула и бросилась к шкафу, при этом ее косичка с бантиком на конце взметнулась по воздуху.

Порывшись на полке, она протянула Мармеладову измятый клочок бумаги. Разгладив его, следователь уставился на замысловатый черно-белый узор, представлявший собой множество поочередно вписанных друг в друга квадратов и кругов, постепенно уменьшающихся в размерах.

— Эта бумажка у меня в больнице из лифчика выпала. Может вам зачем сгодится…

— Может и сгодится, — пробормотал Мармеладов, убирая «бумажку» в дипломат.

Прощаясь с Анастасией, Семен пытался вспомнить, где же он видел совсем недавно такую же графическую картинку…

20

Скажи, зачем узорТакой был даден…

На обратном пути Мармеладов размышлял, не надо ли было сказать уборщице Анастасии, что в случившемся с ней «позоре» он подозревает чужой коварный умысел. Умысел, лишь чудом не закончившийся самым печальным образом: ведь, по словам Анастасии, она приняла таблетку клофелина как раз перед тем, как приложилась к «рябиновке». А в шкалике, согласно экспертизе, уже и так содержалась изрядная доза клофелина, растворенная в каком-то винище.