Поцелуй воина - Кэрри Лофти

Дверь за ними закрылась с почти оглушительным грохотом. Негодующее бормотание монашки разносилось эхом за тяжелой дубовой дверью, смешиваясь с жестокой бурей шума в голове Ады. Крики гоблинов, плач детей – все они требовали одного и того же. Еще. Еще опиума. Все, что угодно, лишь бы заглушить этот шум, прекратить боль, прогнать кошмары.

Она теснее прижалась к Габриэлю, как будто такое было возможно. Она надела его как вторую кожу. Пот покрывал ее словно проливной дождь, но совсем не такой чистый и освежающий. И ей все еще было холодно, даже еще холоднее – это был холод, который проникает до костей и вторгается даже в самый глубокий сон. Он был ее мучителем и ее тюремщиком, и все же он давал тепло своего тела и защитил ее от тех, кто мог причинить зло.

Может ли быть что-то хуже?

Да, когда она делала худшее самой себе.

– Почему ты сделал это?

Габриэль покачал головой и хмуро встретил ее взгляд. Опять английский. Никогда раньше она не испытывала таких трудностей с переводом. Думать четко и на нужном диалекте было невыносимым бременем, точно так же как тогда со шнурками – простые вещи, которые были знакомы ей как дыхание. Но даже дыхание теперь стало испытанием.

Она уклонилась от этой мысли и увидела лицо шерифа Финча. Это он сделал ее такой. И все это время люди вроде Габриэля судили ее за то, что она сделала из страха и отчаяния, – святые люди, у которых было больше ответов, чем сострадания.

Ее живот пронзила боль. Она закричала и вонзила ногти в тело. Его тело. Какой-то уголок сознания отметил, как он резко вдохнул. Она боролась за вдох, который бы не пронзал ее и не давил. Цвета отвечали безумными узорами, пересекаясь, но никогда не смешиваясь, стреляя ей в глаза, даже когда она изо всех сил зажмуривалась.

Терпеливые руки гладили ее по волосам. Тихие слова прорывались сквозь бремя ее агонии. Она чувствовала себя лучше, больше владела собой в этом успокаивающем присутствии. Она пыталась рассмотреть, что это за добрая нянюшка вошла в ее комнату.

Но это был всего лишь Габриэль. Его прикосновения. Его слова. Он.

Упрямый дурак.

Она подняла руку над лицом, глядя, как она дрожит, словно цветок, трепещущий на стебельке. На этот раз по-кастильски:

– Почему? Почему ты сделал это?

– Слишком много причин.

– Я никуда не спешу.

Она смотрела, как ее ноги выплясывают какой-то нервный танец под подолом юбки. Чьи-то чужие ноги, несомненно, вот только шрамы были ее. Она же ощущала их неподвижными, горящими. По ее коже побежали мурашки.

Габриэль поднял ее вертикально. Его твердые пальцы, сжимающие ее плечи, не допускали возражений.

– В ордене я научился подчиняться старшим, но никому больше. Очевидно.

– Так вот почему ты спас меня? Ты был упрямым?

Он поймал ее взгляд, заглянув глубоко, прогоняя ослепляющие цветные пятна своими темными и спокойными глазами.

– И ты сказала «пожалуйста».

– Ты не требуешь ничего больше?

Он пожал плечами.

– Сегодня вечером это получилось. Возможно, тебе следует помнить об этом, на будущее.

Он встал и поднял ее, словно ребенка, своими мощными руками, неся ее так же осторожно, как нес бы горящее полено. Очередной спазм скрутил ее живот пылающими узлами. Она сложилась пополам и закричала. Габриэль держал ее крепко, пока боль не отступила, его руки дрожали. Она ослабела, сопротивляясь этой непринужденной силе, желая высосать ее из него и наполнить свои вены.

Он осторожно положил ее на кровать и вернулся со свежей водой из умывальника.

– Другая причина покажется тебе менее приятной, – сказал он.

Слова вертелись в ее мозгу по-английски и по-кастильски, мешанина из языков. Она выхватила из нее правильные и заставила свой язык двигаться.

– Ты уже так хорошо меня знаешь?

– Я думал, что ты сможешь заставить доктора дать тебе опиума.

Она рассмеялась. Габриэль напрягся. Но это был смех не Ады, а хохот сумасшедшего шута.

– Я не думаю ясно, потому что я не подумала об этом.

Его губы вытянулись в мрачную линию. Даже когда он протер влажной тряпкой ее лоб, выражение его лица ничуть не изменилось. Он вообще умеет улыбаться?

Свет резанул ее по глазам, и боль ударила в затылок как топор. Она вскинула руки, словно защищаясь от удара в лицо. Глиняная миска упала на пол и раскололась. Но никакие уловки не могли защитить ее от пытки этих приступов. Раньше она никогда не заходила так далеко. Никогда. Джейкоб всегда давал ей то, что нужно. А этот дьявол, этот святой лицемер хотел, чтобы она страдала.

– Ты искренне считаешь, что это мне на пользу?

Габриэль отвел кулаки от ее глаз.

– Я смотрю на тебя, и мне интересно, кем ты была.

Открытость, которая смягчила его лицо, располагала к доверию. В этот момент она доверяла ему – доверяла ему с самым глубоким своим желанием.

– Можно мне опиум? Пожалуйста?

– Нет, inglesa. Я буду отказывать тебе до тех пор, пока ты сама не сможешь делать это для себя.

Шум вернулся, и ей захотелось вытрясти его из ушей.

– Я буду ненавидеть нас обоих.

– Ты не готова?

– Это так больно.

Руки – ее вроде бы – стиснули ее изнутри и сжимали все крепче. Внутри ее корчился волк, вонзая свои острые клыки и немилосердно терзая ее плоть. Слезы увлажнили ее щеки и волосы, смешиваясь с потом, но ее рот был сухой пустыней.

– Как я зашла так далеко?

Габриэль протянул руку к ее трепещущему телу, и она нырнула, нырнула в этот бастион за утешением. Все, что угодно, только чтобы не проходить через это одной. Он наклонился ближе, теплое дыхание его слов скользило по дорожке, проложенной ее слезами.

– Жизнь заводит нас в темные места, – сказал он. – Мы можем либо остаться там, пока не умрем, либо бороться и выйти.

– И как ты боролся и вышел?

Вся нежность исчезла из его глаз, как будто вытекла из перевернутой фляжки. Его рука оставалась на месте и дарила ей тепло, но в его сделанном из камня и стали теле невозможно было найти милосердие. Ни для нее. Ни для него самого.

– Кто говорит, что я это сделал?

Габриэль собрал последние осколки глиняной миски, которую разбила Ада. Одним глазом он приглядывал за ее неподвижным телом, ожидая ее непредсказуемого возвращения в этот мир. Ее невероятная боль вмещала в себя жестокость прилива, грозы и разъяренных демонов, одновременно вырывающихся из этой безумной женщины. Час назад она потеряла дар речи, лишь выкрикивала непонятные фразы на своем родном языке, скатившись до визга, стонов и бессловесной мольбы.

Он бессильно упал на пол, спиной на дубовые доски. Его веки закрывались сами собой, придавленные тяжестью его бремени.