Дорога на Берлин - К. Осипов

— Я укажу вам человека, который пригодится вам для этой цели, — расхохотался Зейдлиц. — Это — Шметтау. Они с послом по целым дням сражаются в экарте́.

— Шметтау? — изумился Фридрих. — Не знал… Я вызвал его из Саксонии, потому что тамошнее население так ненавидело его, что в конце концов, наверное, дело плохо кончилось бы. Взяв Дрезден, я назначил туда Шметтау комендантом. В прошлом году, когда Даун подошел к Дрездену. Шметтау, не надеявшийся отстоять город, послал сказать Дауну, что сожжет его. И действительно, в лучших зданиях разложили удобозагорающиеся вещества, и при первых австрийских выстрелах Шметтау велел поджечь их. Даун прекратил приступ и послал спросить у Шметтау, по приказанию ли своего короля он решился на такое дело.

Глазау снова наполнил бокалы. Острый взгляд Барберины подметил, что рука его дрожала. Почему-то это вдруг обеспокоило ее.

— Ну что, приятель, — добродушно обратился к Глазау король, — понравились тебе мои фухтвли? Небось, в Шотландии таких нет. Сколько времени у тебя чесался после них?

Лакей мучительно покраснел, губы его задергались, казалось, что он вот-вот разрыдается. Даже Зейдлицу стало жаль его, и, желая вернуть короля к прежней теме, он сказал:

— На свой вопрос Даун получил недавно ответ от вас самих, ваше величество. Вы показали ему, что шутить не любите. Осаждая тот же Дрезден, вы велели учинить столь страшный обстрел города, что все главные улицы были разрушены.

— Война! — пожал плечами Фридрих. — Чем более устрашено население, тем скорее страна изъявит покорность, так как растерянность обывателей передается правительству и армии.

— Только великим людям дано так рассуждать, — сказала Барберина. — Мы, простые смертные, никогда не можем отделаться от жалости и сострадания.

— Это предрассудок, — галантно склонился к Барберине Зейдлиц. — Вам следует поговорить на тему о жалости с полковником Шицем.

— С командиром полка белых гусар? О нет, увольте! Я слышала, что он предает пыткам мирных жителей.

Эта фраза была ошибкой. Король остановил на Барберине тяжелый взгляд и раздельно произнес:

— Шиц — начальник моей разведывательной полиции. Он наказывает и ведет расследование моей властью.

Фридрих все больше мрачнел.

— Вы — француженка, мадам, и, значит, белоручка, — сказал он грубо. — Только нам, потомкам Нибелунгов, дано шагать по крови, не замочив себе даже ног.

Барберина, потупив голову, молчала. Вдруг Фридрих покачнулся.

— Parbleu! Я совсем разболелся. В ушах точно барабаны бьют… Глазау, налей мне еще вина!

Никто не отозвался. Оказалось, что лакей, никем не замеченный, вышел из комнаты.

Барберина проворно наполнила бокал и поставила перед королем. Она с трудом сохраняла самообладание. Исчезновение Глазау внушало ей смутную тревогу.

— К чорту жалость! — выкрикнул Фридрих. — Надо ломать хребет каждому, кто не немец. Вот я не сумел сломать русских при Цорндорф и теперь они угрожают Берлину. Я не боюсь французов, которые даже на войне не могут расстаться со своими метрессами. Еще того меньше опасаюсь Дауна, который воюет со мной так, точно нам с ним суждено прожить, по крайней мере, сто лет. Но русские — это страшный противник. Они становятся сильнее с каждым годом, с каждым месяцем. Они уже теперь душат меня…

Он схватился за ворот мундира и рванул его так что посыпались пуговицы. Опершись обеими руками о стол, он тяжело поднялся.

— Мои генералы хороши только на плац-парадах. Не им совладать с этим северным медведем, которого мы сами раздразнили и выманили из берлоги. К чорту Веделя! К чорту всех! Я сам пойду на русских. Я возьму с собой больше войск, чем когда бы то ни было. Я возьму сорок, пятьдесят тысяч.

Он еле держался на ногах. Его била лихорадка. Зейдлиц пытался осторожно усадить, его. Барберина трясущимися руками наливала в стакан воду. Графиня забилась в угол и, прижимая руки к груди, всхлипывала.

— К чорту! — хрипел король, отталкивая Зейдлица. — Сейчас война — это русские! Если я не сокрушу их, они сокрушат меня. Но я разобью их. Разве может эта дикая орда московитов противостоять моему благоустроенному войску? И, разбив, я ошеломлю их моей расправой. Я велю зарывать их живьем в землю. Я…

Внезапно он умолк. Глаза его, казалось, были готовы вылезти из орбит. Он судорожно глотнул воздух и всем телом опрокинулся навзничь на руки едва успевшего подхватить его Зейдлица.

— Врача! Скорее врача! — повелительно крикнул Зейдлиц.

Но Барберина уже сама бежала к двери. Отдав приказание, она вернулась в комнату и вместе с Зейдлицем склонилась над королем. Он был в беспамятстве. Грудь его бурно вздымалась. На губах пузырилась пена. Барбври на стала тихонько смачивать ему виски. Графиня Сюзанна обмахивала короля веером. Никто не проронил им слова.

Наконец раздался стук кареты, и в комнату вбежал придворный врач. Следом за ним вошел незнакомый Барберине человек в мундире гусарского полковника. Он тотчас подошел к Зейдлицу и стал о чем-то расспрашивать его.

Короля подняли и перенесли на диван. Доктор влил ему в рот какую-то жидкость и медленно поднялся. Все смотрели на него.

— Его величество отравили, — медленно выговорил врач.

Барберина с невольным криком ужаса вытянула перед собой руки, словно отстраняя эту страшную весть. Зейдлиц подошел к ней.

— Мадам, — сказал он сухо, — полковник Шиц интересуется, куда девался лакей, прислуживавший нам за столом.

— Не знаю. Клянусь честью, я ничего не знаю, — пролепетала Барберина. Мужество покинуло ее. Не в силах стоять, она опустилась на стул.

Гусарский полковник выглянул за дверь и резким голосом отдал приказание. Затем он обратился к Барберине:

— Я попрошу вас проехать со мной. Вы сами понимаете, что мне необходимо задать вам ряд вопросов.

Барберина безвольно поднялась и прошла к выходу. Все происходящее казалось ей страшным, нелепым сном, и она безотчетно надеялась, что вдруг проснется. Шиц, звеня шпорами, шел за нею. Выходя из комнаты, Барберина обернулась. Врач, хлопотавший подле уже пришедшего в чувство короля, Зейдлиц, писавший что-то на согнутом колене, графиня, смотревшая, поджав губы, ей вслед, — все они показались ей людьми из далекого, прежнего мира, с которым она уже безвозвратно рассталась и никогда в него не вернется.

Она безучастно прошла мимо столпившихся испуганных слуг, окруженных солдатами полевой жандармерии, и села в карету.

Глава седьмая

Кунерсдорф

Ивонин быстро оправился от раны, и только подвязанная рука да большая, чем обычно, бледность свидетельствовали о происшедшем. Когда он явился в главную квартиру, там царило лихорадочное оживление. Салтыков считал момент благоприятным для того, чтобы начать подготовку похода на Берлин. Однако Даун попрежнему стремился перенести центр операций в Силезию. Вскоре после Пальцигской битвы к Салтыкову присоединился австрийский корпус Лаудона в 18 500 человек. Через некоторое время состоялась встреча обоих полководцев. Ивонин, хорошо знавший немецкий язык, служил переводчиком во время их беседы.

Салтыков вел переговоры сухо и не скрывая раздражения.

— Я намеревался, прикрываясь Одером, направить свою операционную линию через Франкфурт на Берлин, вы же тянете меня совсем в другую сторону. Я преследую общие интересы, ибо надеюсь поразить неприятеля в самое чувствительное место, а вы преследуете свои частные цели, желая лишь прочно занять Силезию.

— Фельдмаршал Даун, — почтительно, но упрямо возразил Лаудон, — поручил мне изложить перед вашим сиятельством такой план. Российская армия, а с ней и мой корпус отступают обратно в направлении на Кроссен, затем переходят на левый берег Одера и там соединяются с главными австрийскими силами. В этом случае фельдмаршал Даун берет на себя продовольствовать ваши войска.

Салтыков тяжело вздохнул и, кряхтя, стал перелистывать лежащие перед ним бумаги. Лаудон бесстрастно сидел, поставив перед собой шпагу. Ивонин украдкой рассматривал его. Лаудону было на вид лет сорок пять; среднего роста, статный, он держался очень важно, почти никогда не улыбался. У него были серые глаза и красноватые волосы. Ивонин старался припомнить ходившие о нем толки. Шотландец родом, Лаудон двадцати пяти лет отроду поступил на службу в русскую армию и участвовал под начальством Миниха в войне с турками. Однако карьера его здесь не удалась, и в 1741 году он уехал в Пруссию. Там он предлагал свои услуги Фридриху, но тот отклонил его предложение. «Физиономия его не нравится мне», выразился король. Из Пруссии Лаудон поехал в Вену, был здесь принят на службу и вскоре стяжал себе славу первоклассного военачальника. Солдаты любили его за храбрость. С подчиненными Лаудон был очень строг, о войне без нужды никогда не разговаривал, предпочитая играть в шахматы или заниматься стрельбой в цель.