Знак Зверя - Олег Ермаков

— Он уже выехал.

— Кто разрешил?

— Я, — ответил майор Ничипорович, — вас не могли найти, а время работало против нас.

Полковник закурил, бросил коробок на стол.

— Оно всегда против. — Он сжал бледные губы, дым повалил из ноздрей.

— Жаль, сынок уж и второго не забил, — сказал майор.

— Кстати, — сказал полковник, — свяжись с комбатом первой гаубичной батареи, пусть наградной лист подает на часового. Далее, — продолжал полковник, — надо сразу же выйти на ХАД[2], пусть имеют в виду, у них по кишлакам свои люди. Связь с Осадчим? Хорошо. Пусть рыщет, но не увлекается. Поймаем выблядка — устроим показательный суд. Кровь из носа — поймаем.

Вздымая пыль, по степи с хрустом и рокотом плавали гусеничные машины разведчиков; человек в черном шлемофоне, с ошпаренным лицом озирался по сторонам и, заметив холмик или подозрительный куст, приказывал водителю ехать влево или вправо, и командирская машина поворачивала острый утиный клюв к холмику или кусту и, покачиваясь, черно дыша, скользила вперед, и остальные машины шли следом. Иногда командирская машина останавливалась на возвышении, краснолицый приставлял к глазам бинокль и просматривал степь... Туда! — движение возобновлялось. Однажды они застигли в русле пересыхающей реки барханного кота, кто-то дал по нему очередь из автомата, но крупный кот метнулся по руслу и скрылся за поворотом. Краснолицый погрозил солдату. Поздно вечером, уже под звездами, стая утиноклювых машин остановилась в степи на ночлег. В четыре часа тронулись и поплыли по предрассветной степи. В этот день разведрота побывала в трех кишлаках. Крестьяне божились, что не видели беглого шурави и ничего не слыхали о нем. Машины дошли до гор. Огромные, серые, они лежали под желтоватым небом, как стадо сонных странных существ. Крошечные бронированные зеленые машины остановились перед серыми угловатыми мордами. Будить это стадо ничуть не хотелось. Да и не мог беглец дошагать за два дня до этих гор. Если только его подвезли... Поворачивай.

На исходе третьего дня разведроте приказали вернуться в полк.

На следующий день замполит майор Ольминский вызвал командира разведроты к себе.

— Садитесь.

Старший лейтенант сел. Ольминский убирал в папку бумаги. Спрятав последний лист, он сунул папку в сейф, положил руки на стол, переплел бледные длинные пальцы и поднял глаза на старшего лейтенанта.

— Догадываетесь, — начал Ольминский, глядя уже в окно, — о чем у нас пойдет речь? — Он пробежал глазами по красному шелушащемуся лицу, внимательно посмотрел на свои переплетенные пальцы и пошевелил ими.

Старший лейтенант молчал и смотрел прямо в лицо майору. У замполита было чистое бледноватое лицо, синие глаза и густые русые волосы.

— Вы пользуетесь, — продолжал Ольминский, задерживая взгляд на потрепанной белесой панаме старшего лейтенанта, — уважением в полку. Командование ценит вас. Но советский командир — не только руководитель, начальник, стратег, но и воспитатель. Мне кажется, вы позабыли об этом, товарищ Осадчий. — Майор выдержал паузу. — Начисто.

Старший лейтенант молчал.

— И не сегодня, не вчера — давно. Крайне запущенная политико-воспитательная работа привела к развитию и нарастанию негативных процессов в роте. Проявлениям неуставных взаимоотношений вы не давали должной оценки. Комсомольские собрания проводились крайне редко. Ленкомната напоминает какой-то сарай — всегда грязно. Наглядная агитация... разве это наглядная агитация? Боевой листок — два раза вышел за полгода. По имеющимся сведениям и политинформации не носили регулярного характера. Отдаете ли вы себе отчет, что допустили халатное отношение к служебным обязанностям, вследствие чего в организме вверенного вам подразделения завелась и развилась болезнь, о наличии которой красноречиво свидетельствует побег двоих молодых солдат? Рота разъедена ржой неуставных взаимоотношений, а вы попустительствуете. В результате чего один ваш подчиненный погибает, а другой уходит к врагам. Вы осознаете, что лично виновны в происшедшем?

— Нет, — сказал старший лейтенант.

В коридоре штаба Осадчий встретился с капитаном Ямшановым.

— Накачивал?.. Минуту. — Ямшанов открыл дверь кабинета. Солдат вскинул голову.

— Пока свободен, — сказал Ямшанов, беря с сейфа ключ.

Солдат поспешно встал и вышел. Ямшанов запер дверь, нагнал старшего лейтенанта, вместе они спустились по крыльцу, осененному красным флагом.

— Пропекал Ольминский?

— Да. Газет мало читаем.

— Ты бы сказал, что шуршат громко — неудобно в засадах читать. — Ямшанов сморщил нос, обнажил зубы. Полуулыбка исказила и красное лицо старшего лейтенанта.

Офицеры дошли до крыльца общежития.

— Я бы не отказался от чая, — сказал Ямшанов.

«...за нами осталась полоска земли. Пылают станицы, па-а-аселки и хэ-а-ты, а что там еще мы подже-эчь не смогли?!»

Прапорщик встал и щелкнул выключателем, кассета остановилась.

— Душевная песня, пускай, — сказал Ямшанов.

— Командир не любит, — ответил прапорщик.

Это была самая популярная песня в городе у Мраморной горы — «Не надо грустить, господа офицеры». Ее всегда можно было услышать в одном из офицерских общежитий. «Не надо грустить, господа офицеры», — голос певца был приятно хрипл и слегка гнусав, выразительный, блатной, задушевный голос. «Не надо грустить...» А как не грустить? И человек у магнитофона грустил, подперев щеку рукой с забытой сигаретой; сигарета тлела, и хлопья пепла летели на плечо, как вечерний снег, и жалко было царских поручиков и корнета Оболенского, и хотелось перекреститься и выпить водки, а потом усадить на колени Машу или Дашу, — да все равно, как ее звать, лишь бы она была теплая, нежная, грустная... «А-ас-тавьте, поручик, стакан самогону, эдь вы не найдете забвенья в вине!.. Быть может, командовать вам э-эскадроном...»

Опустив в трехлитровую банку с водой самодельный кипятильник — два провода с лезвиями для бритья, — прапорщик вынул из тумбочки консервы, сахар, хлеб, пачку чая, взял нож с костяной рукоятью и начал резать хлеб.

— Трофейный?

— Хадовцы командиру подарили, — откликнулся прапорщик. — Наш командир не держит ничего трофейного.

— О? — поднял брови Ямшанов.

— Можно подумать, для Вениамина Геннадьевича это новость, — заметил Осадчий.

Ямшанов закрутил головой, засмеялся.

— Не новость. Признаюсь. Мне это известно. За что и уважаю.

— Я рад, — бесстрастно проговорил Осадчий.

— А то ведь народ только озлобляется. Ведь народ все видит и все слышит.

Вода вскипела, прапорщик насыпал в чайничек заварки. Ямшанов взял с тумбочки потрепанную книгу, полистал.

— Сергей Николаевич?

— Нет, моя, — сказал прапорщик. — Командир не читает.

— Все так же не читает?

— Не читает, — кивнул прапорщик.

— Сергей Николаевич, что это, обет нечтения?

Осадчий пожал плечами.

— Командир говорит, расслабляет, — сказал прапорщик. — А я вот читаю, и ничего.

— Но есть книги и укрепляющие воина на его пути, — возразил Ямшанов. — «Нас водила молодость в сабельный поход...» Та-та-та... «возникай содружество ворона с бойцом — укрепляйся мужество сталью и свинцом». Или «Молодая гвардия».

Чай настоялся, и прапорщик начал разливать его по стаканам.

— Бьюсь об заклад, что вот ваши дезертиры «Молодую гвардию» не читали, а проходили в школе. Или «Как закалялась сталь». Кстати, что они собой представляли?

— А! — прапорщик махнул рукой. — Этот, которого застрелили, — корчил из себя умника, шланг, хитрюга, а второй... а второго однажды я засек, он за баней сидел и... в общем это. — Прапорщик показал правой рукой, что делал дезертир.

— Надо и солдатам давать отпуска, — заметил Осадчий. — Они такие же животные, как и все.

— Га! — вскричал прапорщик. — Тогда уж точно — полполка ищи-свищи!

— Ну, это ты преувеличиваешь, — возразил Ямшанов. — Так уж и пол?

— Так мне иногда кажется, а там, конечно, черт его знает, — сказал прапорщик и залпом допил чай, встал. — Пойду покурю.

Прапорщик вышел, задумчиво хмурясь и погромыхивая спичками в коробке.

Ямшанов вынул носовой платок, промокнул смуглые щеки, лоб.

— Углядеть в этом случае тенденцию? Странно. А? Как ты думаешь?

— Я думаю, — откликнулся Осадчий, закручивая ложечкой сладкие песочные вихри в рубиновом стакане, — как этот, второй, сумел обвести меня? где он мог спрятаться?

— Слушай, Сергей Николаевич, так, выходит, он просто женщину захотел? да и махнул в кишлак? отсиживается у какой-нибудь вдовы. А на роту напраслину возводят: деды уели дезертиров.

— Уели, — согласился Осадчий.

— Как-то ты легко согласился, ведь это порок — дедовщина?

— Унижаем тот, кто унижаем.

— То есть?

— Они все с легкостью унижаются. Исключения бывают, но редко.