Лик войны - Илья Эренбург

Они — добрые католички. Говорят раненым:

— Кто завтра пойдет на мессу, получит отпуск в город на весь день.

А вольнодумцев ангельским голосом вразумляют:

— Вы, Либон, можете, конечно, не итти. Кстати вы совершенно здоровы, и я попрошу врача, чтоб вас выписали.

Кроме утешения солдат, они заботятся об их семьях. Открывают мастерские. Вот пришла молодая женщина — за день она вырабатывает три франка. Уголь стоит так дорого, мальчик плачет. Может быть, madame увеличит плату за каждую рубаху, вместо пяти — восемь су. Но madame негодует:

— Я связала носки и кашнэ бесплатно. Вы — плохая француженка. Мы вам платим не за работу, а потому, что ваш муж на войне.

У «плохой француженки» изможденное лицо, красивые припухшие глаза. Она злобно усмехается, берет су и уходит. Она никогда не простит.

Как смерть сближает людей, и как разъединяет их жизнь! На фронте пали былые преграды, в тылу выросли тысячи новых, И когда я гляжу на этих щебечущих дам — порой вместо злобы, находит грусть. Они росли в светских монастырях и зачитывались Ростаном. Их научили выбирать шляпки к лицу и хорошо пудриться, любить не любя, не рожать детей, чтобы не испортить фигуры, изменять не мужу («fi donc!»), а любовнику… Их заповедями были светская хроника в «Фигаро» и психологические изыскания Бурже. Зимой — Ницца, весной — Париж, летом — Трувиль, осенью охота в Туренском поместьи… Пришла война. Иные из их партнеров по флирту или по танцам увидали подлинное лицо жизни. Бедные благотворительницы остались в золотой клетке, они прыгают и поют, как яркие попугайчики. Они расточают вокруг себя зло, сеют ненависть, сами того не замечая, не понимая даже, что такое зло: ведь их никогда не учили этому. Гляжу на них и почему-то вспоминаю очаровательные хижины Трианона, тысячи рабочих, умиравших на версальских работах, беспечную Марию Антуанету, которая касалась надушенного вымени хорошенькой коровы, мадригалы, лепет фонтанов и грозный гул толпы на парижском шоссе.

Во Франции, как и повсюду, имеются люди, избежавшие смертной повинности. Работают на оборону, служат в важных учреждениях, больны таинственными болезнями. Зовут их «embusquès». Жены ушедших на фронт их ненавидят. В каждом штатском видят «embusquès», косятся на него, порой травят. В комиссии по освидетельствованию призываемых специально включали родителей солдат, убитых на войне. Порой в их решениях чувствуется только злоба: «Моего убили, а ты еще жить хочешь»… Образовались особые «лиги против укрывающихся». Вчера я присутствовал при такой сцене. В вагоне подземной дороги ехал молодой человек в штатском. Толпа, главным образом работницы и мелкие мещанки, зашумела:

— «Embusquès»!.. Эти негодяи прячутся в тылу.

— Я был на войне, — заявил штатский.

— Знаем… Мерзавцев расстрелять нужно.

— У меня свидетельство. Хотите — смотрите.

— Знаем… Теперь у всех такие свидетельства.

Тогда заподозренный поднес руку к лицу и через минуту показал толпе искусственный фарфоровый глаз. На лице зияла страшная яма.

— Вот что я потерял на фронте.

И толпа, удовлетворенная этой данью, замолкла.

Кроме немногочисленных «embusquès», в тылу остались старики, ребята и женщины. Женщины — главная сила, строители жизни. Проскучав, протомившись, проплакав первые месяцы, они потом быстро вошли во вкус самостоятельной жизни. Почти все пошли работать, а труд теперь хорошо оплачивается. В рабочих кварталах многое изменилось. В квартирах стало уютнее, появилась новая мебель, безделушки. Ломбарды отмечают массовые выкупы старых закладов. Магазины на окраинах бойко торгуют столиками «Louis XV», пейзажами в золоченых рамах, усовершенствованными кофейниками. Работницы покупают модные шляпы, духи, лайковые перчатки. Прежде в кафе и в барах рабочих кварталов бывали только мужчины. Теперь там к шести часам — женский клуб. Стоят у стойки и за рюмкой «Пикона» беседуют о фильме «Красная маска», о новом главнокомандующем, о политике Англии, о ценах на уголь.

Фабричные города в районе Сан-Этьен и Лиона переполнены приехавшими из деревень женщинами и чужеземными рабочими. Модные и парфюмерные магазины, кафе и притоны торгуют во-всю.

Среди женщин быстро расцвел алкоголизм. Они сходятся каждый день с новым иностранцем. Эти города стали очагами сифилиса, который отсюда течет в села и фермы.

Эмансипация женщин, о которой столько говорили, произошла невольно и быстро. Вкусив свободы, женщина больше не вернется на кухню ждать мужа целую неделю — усталого и злого, а в субботу — пьяного, веселого и тоже злого. Уж теперь, встречаясь в кафе, женщины с опаской обсуждают: что будет, когда война кончится и «они» вернутся? «Они» — это мужья.

— Я теперь зарабатываю восемнадцать франков в день. Из вчерашней получки я купила себе на платье, ребятам носки, поднос и портрет Жоффра. Каждый день бываю в кафе, по пятницам в кино, в воскресенье мы едем все за город. Я живу свободно с Жюлем, а Жюль надоест — возьму другого. Когда «он» вернется, пусть приспособляется.

Мужчины, приезжая в отпуск, замечают перемену и недовольны ею: «Мы в траншеях дохнем, а вы наслаждаетесь». Им не нравится, что жены уходят из дому, не говоря куда бывают в кафе, имеют политические суждения, и вообще, отбились от рук. Утешаются: «Вот кончится война, вас прогонят с мест, тогда другое запоете». Уже выносят постановления, чтобы демобилизованных принимали обратно на службу вместо женщин.

Война родила войну между фронтом и тылом, между мужчинами и женщинами.

Весной 1917 г. в Париже начались волнения среди работниц. Первые объявили забастовку «мидинетки» — модистки. Кто был в Париже — знает этих беспечных девушек, которые в полдень и под вечер стрекозиным роем пробегают, смеясь и шутя, по большим бульварам. Мидинетки требовали жалованья и «английской недели» (в субботу кончать работу в два часа). За модистками выступили другие корпорации с такими же требованиями. Через несколько дней бастовали почти все работницы Парижа. Женщины ходили по улицам с плакатами, с яркими бантами, с цветами и пели:

Et on s‘en f…Vive la semaine anglaise!Et on s‘en f…Nona aurons nos vingt sous!

(В «литературном» переводе: «Наплевать, да здравствует английская неделя! Наплевать, мы получим наши двадцать су»).

Полицейские вздумали разгонять демонстранток. Тогда они стали приглашать в шествие встречных солдат. Шли под руку и забавлялись — к «революции» явно примешивался флирт.

Марселю война принесла не снаряды, но золото. Он обратился в огромный постоялый двор. Видны только, невольные гости: негры, арабы, англичане, малайцы, сербы, индусы, аннамиты, русские. В трамваях, на вокзалах — объявления на семи языках. Впрочем, все понимают друг друга, разговаривая руками.

Я приехал ночью и с трудом отыскал комнату. Все частные дома обратились в гостиницы. Хозяйка спокойно, деловито объявила:

— Комната — пять франков. Если хотите подушку — еще двадцать су. Если хотите, чтобы я спала с вами — еще луи.

Это обыкновенная добродетельная мещанка. Но «теперь война» — все зарабатывают, не она одна. С мадагаскарцами или с тонкинцами — не все ли равно?

Прохожу по улицам… Я никогда не видел города, где бы столько торговали. Магазины, лавки, палатки, лотки. Торгуют снедью и драгоценностями, щитами, «предохраняющими от пуль», и непристойными карточками. Торгуют все, кто умеет считать монеты. В каждом доме ресторан, или бар, или притон.

Здесь же работают пленные — немцы, венгры.

А транспорты подвозят все новых и новых солдат из пяти частей света. Если хотите — изучайте этнографию, языки всего мира, костюмы дикарей, коллекцию монет, или — не изучайте ничего, бегите скорей из Марселя! Отсюда один путь — на север, и этих людей привезли на убой. Марсель — последняя остановка перед смертью: покупайте бусы, пейте ром, тащите девок, завтра — конец! Земля Пикардии уснащается новыми трупами, слезы льются в Соммалии или в Сербии, а монеты всего света весело звенят в кошельке Марселя.

Ночь. Узкая уличка, на которой ютятся притоны. При свете фонаря я вижу полуодетую женщину с припухшим тупым лицом. За ней скачет на костылях одноногий негр — солдат. Женщина показывает пять пальцев н кричит:

— Пять су! Слышишь, пять су!

Но негр, не понимая, сопит и все скачет за ней, страшный, похожий на огромную обезьяну.

Высоко на холме над Марселем, при свете луны, блестит золотая статуя богоматери. Когда-то здесь стояла, прекрасная в своей наивность, деревянная статуя. Ее поставили рыбаки, и она охраняла их мирные челны. Теперь пышное и уродливое изображение смотрит на гостей и на хозяев, на публичные дома и на фабрики снарядов, на дредноуты и на фабрики с черными, желтыми, белыми рабами.

Старик Лян — контрабандист. До войны он перевозил в Испанию сукно и шелк, теперь переправляет немцев и дезертиров. Рассказывает добрым друзьям: