Нумизмат - Евгений Сартинов

— Нет, Гараня, ты меня на понт не бери. Ну, а не веришь, что я тебя грохну, смотри, — и Нумизмат выстрелил в затылок раненого. Этот выстрел прогремел ещё внушительнее предыдущего. На секунду в душе Гарани вспыхнула радость и надежда. Ну неужели никто из этих долбанных пенсионеров не всполошится и не вызовет милицию?! Если музыка им мешала, а тут выстрелы!

«Надо тянуть время», — снова подумал он.

— Ну хорошо, доказал, — Гараня даже руки вверх приподнял. — Но мне-то какая радость с того, что я тебе все расскажу про твои поганые медяки? Ведь ты же меня после этого все равно грохнешь.

— Почему? — удивился Силин.

— Да потому, что корешок этот — мой перший друг, однокорытник. Я его не

сдам, хотя эта падла может, — палец Гарани снова указал на личного шофёра. — Но тогда я только звякну в Железногорск, и тебя менты по частям к следующему лету соберут вместе с подснежниками.

«А он прав, — подумал Силин. — Как же я над этим не задумывался?»

— Ты в шахматы играешь? — спросил Гараня.

— Да, — машинально ответил Силин.

— Ну, тогда поймёшь. Это вечный шах. Шаг вправо, шаг влево, один хрен — вышка.

Гараня говорил, а сам напряжённо прислушивался, не засвистят ли рядом с баром тормоза милицейского «уазика». Бесполезно. Сегодня ночью ему не везло, и старый вор это понял.

«Нет фарта, не идёт масть!»

— Ну кое-что ты уже сказал. Так зачем твоему корешку понадобилась моя коллекция? И за сколько ты её толкнул?

Гараня усмехнулся.

— Да ни за сколько. Навара я с неё не имел. Дружбан попросил, адресочек нарисовал. Как не помочь хорошему человеку?

Силин внезапно понял, что Гараня с ним играет, тянет время. Выругавшись про себя, Нумизмат обратился к Лешке:

— Ты отвозил коллекцию в Железногорск?

— А? Че? — сначала не понял тот, рубаха шофёра набухла от пота, он смертельно боялся обоих: и этого чудилу с пистолетом, и хозяина. Потом до него все-таки дошло: — Да, я.

— Адрес помнишь?

— Заткнись, козёл, пока ты молчишь, ты жив! — резко кинул шофёру Гараня. Парень снова замолчал, он переводил взгляд с Силина на Гараню и обратно и не мог понять, кого же ему слушать. Хозяин бара понял, что ещё секунда — и Лешка сдастся.

— Ну ладно, сам скажу, только перед этим последнее желание, раз уж мне «вышак» ломится. Лёша, налей-ка мне, сынок, стакан водки.

В этот раз к своему водиле Гараня обратился по-отечески, милостиво. Силин чувствовал, что идёт какая-то игра, но не понимал её смысла. Он кивнул головой, и Лешка, нерешительно поднявшись со стула, отошёл к соседнему столику, где стояло несколько бутылок и кое-какая закуска. Пока он там возился, Гараня спросил Силина:

— А что, эта самая коллекция для тебя так много значит?

— Все, — коротко ответил Нумизмат. Он никак не мог понять, что происходило с его собеседником. Тот как-то успокоился, повеселел.

— А знаешь, я тебя, пожалуй, понимаю, — тон Гарани резко изменился,

сейчас он не играл, говорил тихо и спокойно. — Я сейчас тоже потерял все. Семнадцать лет по нарам отвалялся, на «перо» три раза налетал, сколько били менты, свои, карцеры, «слоники», да ты, впрочем, «полукровка», не поймёшь. Пытки, в общем. Все прошёл, не «пономарь», зря звонить не буду. Когда вся эта старая накипь на меня накинулась, всех свёл к нулю. В городе теперь я хозяин. Дом мой видел? Конечно! Бар этот. А знаешь, он мне зачем? Бессонница у меня, спать не могу. «Колёса» глотаю — почки отказывают, вот здесь целыми ночами и кантуюсь, все на людях веселей. Пару часов покемарю в день — уже счастье.

Лешка принёс высокий стакан с тонкими стенками, блюдечко с лимончиком — знал вкусы хозяина. Тот по-прежнему мягко поблагодарил:

— Спасибо, Лёша. Давай и себе налей.

Парень нерешительно взглянул на Силина, тот не отреагировал, и Лешка опять отошёл к соседнему столику. Пока он наливал себе, Гараня продолжал:

— Водку жрать не могу — цирроз. Почки совсем отваливаются. Ты бабу мою не видел? «Мисс Урала», два года живём, а я все поверить не могу, что такие красивые суки на свете могут быть. Да только я уже забыл, когда её трахал последний раз. Я по врачам ходил с полгода, весь ливер мой перетрясли: рентген, УЗИ, томограф. Обещали лечить. И только один врач, лучший, там, в Москве, сказал честно: «Готовься помирать, Егорович. Год, может два, и все. И подыхать будешь долго и страшно.» Он мне рассказал, как это будет. И я тебе скажу, лучше уж «лоб зелёнкой».

Он обернулся к своему шофёру, поднялся со стула:

— Давай, Лешка, выпьем за упокой твоей души.

Сказав это, он долго цедил водку. И Силин и Алексей словно заворожённые следили, как Гараня все выше и выше задирал свой фасонистый тонкостенный стакан. Когда последняя капля прокатилась по его глотке, Гараня неожиданно резко ударил стаканом по краю стола и, прежде чем Силин успел вскинуть пистолет, полоснул оставшимся в руке осколком донышка Лешку по горлу. Кровь брызнула на белоснежную рубашку рекой. Секунду парень ещё стоял, затем схватился обеими руками за горло и, захрипев, повалился лицом вперёд.

Силин оцепенел, а Гараня смеялся. Вся его мощная, жирная туша тряслась от хохота, жабий, огромный рот блестел сплошным золотом вставных зубов. В довершение всего Гараня пальцем ткнул в сторону Нумизмата. И Силин не выдержал. Поймав на мушку это ненавистное лицо, он трижды нажал на курок. Уже через секунду он понял, что сделал это зря, именно на такую скорую смерть и рассчитывал спровоцировавший его уголовник!

Застонав от ярости, Михаил подбежал к туше Гарани. Опустившись на колени, убедился, что не промахнулся ни разу, и застыл в этой коленопреклонённой позе.

— Сволочь! — пробормотал он. — Уделал меня.

Сбоку все хрипел агонизирующий Лешка.

— Ни себе шанса не оставил, ни ему, — продолжал говорить сам с собой Силин. Он снова взглянул вниз на тушу Гарани и увидел торчащий из внутреннего кармана его пиджака толстый бумажник. Оживившись, он вытащил его наружу, открыл. Кроме денег, там была небольшая записная книжка.

«Может, здесь что найду, — с надеждой подумал Нумизмат и вспомнил про шофёра. — У него тоже может быть что-то записано, только где?»

Рывком поднявшись на ноги, Силин вихрем пронёсся по бару, раскидывая сваленые столы и стулья. Скоро Михаил нашёл пиджак несчастного водителя. Обшарив карманы, он обнаружил в них довольно много денег, небольшой импортный пистолет и только одну бумажку с короткой записью: «Ул. Ленина, дом семь, квартира один».

Пряча записку в карман, Силин подумал: «Кто знает, может, это и есть тот адрес».

Тут с улицы послышался посторонний звук. Нумизмат сначала не обратил на него внимания, но когда в дверь бара застучали, понял, что это был звук резко затормозившей машины. Последние три выстрела все-таки обеспокоили одного из ветеранов, и тот позвонил в милицию. Патрульные взяли бы Силина прямо на месте, если бы действовали чуть порешительней. Но они знали, чей это бар, и больше опасались не вовремя потревожить Гараню, чем выполнить свой долг. Никто из троих ментов не думал, что могут угрожать жизни хозяина «Золотого бара», скорее тот сводил с кем-то счёты. Они долго стучали в дверь, а когда догадались обойти строение и наткнулись на отогнутую решётку, было уже поздно. Силин к этому времени уже покинул здание. Переулками он спешил на вокзал.

(Запись вторая, твёрдым, крупным почерком.) «Я, квартальный надзиратель Обухов, Михаил Львов, седьмого ноября 1858 года был вызван в меблированные номера Сычина для производства дознания по поводу обнаружения мёртвого тела…»

Обухов не любил этот вертеп убожества и нищеты. Слава Богу, что в вверенном ему районе не было ночлежек для бродяг и нищих побирушек. Но хотя у Сычина народ селился и побогаче, был он и подлее. Мелкие воришки, прогоревшие коммерсанты да проститутки на закате своей карьеры. Поэтому и уголовные преступления здесь совершались часто, чересчур часто, с точки зрения квартального.

С некоторым трудом и с помощью извозчика Обухов вылез из узких беговых санок. Квартальному недавно стукнуло сорок пять лет, но за последние два года он сильно расплылся вширь, отяжелел, по свежему белому снегу ступал солидно и весомо, как истинный представитель власти. На крыльце его уже поджидал городовой Жмыхов. Подождав, пока его непосредственный начальник приблизится, он принял под козырёк и рявкнул во всю свою лужёную глотку:

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Обухов чуть поморщился. Жмыхов не только из городовых, но и, наверное, из всех столичных полицейских отличался самым свирепым и громогласным голосом. Квартальный им гордился, однако после подобных докладов у него долго звенело в ушах.

— Здравствуй, братец. Что тут у вас снова стряслось?

— Мёртвое тело, ваше благородие, в пятом нумере!

— Ну веди, показывай.

Жмыхов услужливо распахнул дверь одноэтажного приземистого, вытянутого в длину здания. Раньше здесь размещались конюшни гвардейского полка. Для лошадей построили более комфортабельное помещение, а это предприимчивый Сычин приспособил для проживания людского стада. Ещё на крыльце Обухов заранее сморщился. Может, это ему просто казалось, самовнушение, но чудился квартальному пробивающийся через все прочие неприятные запахи ночлежки сладковатый запах конского навоза.