И поджег этот дом - Уильям Стайрон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Алонзо сказал, что им надо снять еще один эпизод на горе, – сообщила она Мейсону. – Бёрнс и Алиса обещали заглянуть к нам вечером.
– А Глория?
– У нее понос, но она лежать не намерена. Знаешь, что она мне сказала? Она сказала: «Милая, от этой итальянской еды у меня кишечные огорчения».
Мейсон затрясся от хохота.
– Какая прелесть! Почти поэзия! Шекспир, а? Клеопатра! Эта девушка – сон. Подожди, познакомишься. Надо услышать своими ушами, как она говорит по-английски, иначе не поверишь. Официант, джентльмену – пиво. Я просил двойной бурбон с содовой.
– Come, signore?[48] – Официант, грустный человечек с покатыми плечами, стоял над нами в полном недоумении.
– Двойной бурбон с содовой.
– Noncapisco.[49]
– О Боже мой, Питер, скажи ему…
– Се del bourbon whiskey?[50] – спросил я.
– Whiskey? – повторил официант. – Si, ma solo il «Vaht Sessantanove». Skosh. È molto caro.[51]
– Господи Боже, – заворчал Мейсон. – Какие же они бывают непрошибаемые. Скажи, ну зачем он заказ-то принял, если ни бе ни ме…
– «Ват-69» тебя устроит? Он говорит, очень дорогое. Va bene, – сказал я официанту, – un doppio whiskey.[52]
– Какие тупицы… не все, конечно, – сказал Мейсон, когда официант зашлепал прочь. – Только, пожалуйста, не смотри на меня таким стеклянным осуждающим взглядом. Ясно, ясно: беспардонный янки вешает обветшалую ерунду из прошлого века, – но, ей-богу, некоторые люди здесь – это что-то непостижимое. И я имею в виду не…
За журналом, скрывавшим от нас лицо Розмари, раздался взрыв смеха, усиленный могучим грудным резонатором.
– Нет, честное слово, – воскликнула она, – иногда мне кажется, что Уолкот Гиббс[53] – самый потешный…
– Да перестань ты, Розмари, – оборвал ее Мейсон. – Неужели нельзя на секунду с этим расстаться? Питер здесь ровным счетом три минуты, а ты слюнявишь этот журнал, как пудель…
Губы ее сложились в смущенное «извините», и журнал, листаясь, упал на землю; когда Мейсон опять заговорил, она была вся – внимание, вся – большие голубые глаза и подбородок на ладонях, в букете алых ногтей.
– Я имею в виду не только пресловутый языковой барьер, – говорил он. – Я не настолько наивен, туп, чванлив – называй как хочешь, – чтобы требовать от всех знания английского. И говорю сейчас не об этом официанте – Бог с ним, он, кажется, приличный малый, и ничего в нем нет такого, чего не вылечила бы пара литров пенициллина. Я говорю о глупости – точнее, об экономической глупости хозяина кафе в курортном городке, где по крайней мере половина клиентов – из стран с английским языком, а он не может или не хочет нанять официанта, говорящего по-английски. В конце концов – не будем закрывать на это глаза – английский язык в сегодняшнем мире – это преобладающий язык. Так или нет?
– Конечно, так, – сказал я. – Безусловно, так. – Три глотка пива тряхнули меня, как динамит, и моей усталости придали черты сумасшествия: сквозь резь в глазах вглядываясь в Мейсона, я все старался понять, из-за него это или просто из-за всех сегодняшних мучений напала на меня такая цепенящая тоска. Внешне он почти не изменился. Долговязым его уже нельзя было назвать; за те годы, что мы не виделись, он прибавил в весе и еще больше похорошел: щеки жиром не налились, зато в облике стройненького, холеного смазливого мальчишки – а это, я знаю, всегда приводило его в отчаяние – появилась мужественная определенность черт. Тряпичником он как был, так и остался: парчовая рубашка, поблескивающая золотой нитью, подошла бы принцу; она стоила, наверно, как целый костюм, но я не знаю, кто еще, кроме Мейсона, мог бы носить ее с такой небрежностью, по-пляжному навыпуск, и не выглядеть клоуном. Мейсон был на редкость красивый молодой человек, и годы, минувшие с нашей последней встречи, навели на его красоту светский лоск.
И при всем этом я впал в самую тяжелую, самую черную тоску. Но вот жужжание Мейсона опять распалось на слова.
– Я вижу, Питси, ты вполне бойко болтаешь по-итальянски. – Тон был такой игривый, что я даже не понял, хвалит он меня или осуждает.
– Кажется, Италия тяжело на тебя подействовала, – устало ответил я. – Как же мне не болтать? Ведь я тут три года.
– А знаете, Питер Леверетт… – вступила Розмари.
– Розмари, Христа ради, зови его Питером, Питси, киской, дорогушей. Только не Питером Левереттом. Что еще за новости, звать по фамилии? Это что, последний крик?
– Извини, дорогой. Знаете, Питер – так можно? – мне кажется, я понимаю, о чем говорит Мейсон. Ты не возражаешь, Мейсон? – Она оглянулась на него, но то ли не заметила его укоризненного взгляда, то ли не захотела заметить. – Мне кажется, он подразумевал, что переезд в чужую страну сопряжен со своего рода… ну, травмой. Даже если ты бывал за границей. Не знаю, когда сходишь с парохода в Неаполе… Эта страшная жара, какие-то маленькие смуглые люди, чудовищный шум, суматоха… А в мае прошлого года, когда мы попали сюда в первый раз, Мейсон свалился с кошмарной психосоматической простудой.
– Прошу тебя, детка, – скривился Мейсон, – довольно психосоматических баек. Я простудился. Точка.
– Ничего позорного в этом нет, даже если она психосоматическая. Просто это лишнее подтверждение тому, что я говорю: переезд в такую страну, как Италия, настолько нарушает телесно-психическое равновесие, что простудиться, например, очень легко. И только. Я же помню, как по пути из Неаполя сюда – помнишь первый день, ты еще глотал антигистаминные таблетки? – ты сам сказал: голова кружится, ни слова не понимаю, что говорят эти макаронники…
– Детка, – раздраженно перебил он, – поскольку шовинистическим выпадом по адресу хозяина кофейни я уже разоблачил свою обывательскую сущность, я хочу заверить тебя, детка, что ни разу в жизни не употребил слова «макаронник» и что ты бессовестно врешь.
– Прости, дорогой. – Ее рука порхнула к руке Мейсона, спеша восстановить мир. – Правда, прости. Я вовсе не хотела сказать…
– Нет, ты просто сказала, – кисло вставил он.
– Я совсем не то имела в виду. Я только хотела объяснить Питеру твою мысль: после такого переезда можно почувствовать себя не в своей тарелке – тут и язык, тут и обычаи…
– И таблетки были не антигистаминные. Обыкновенный аспирин. Пускай я чурбан и реакционер, ипохондриком я никогда не был, видит Бог.
– Хорошо, аспирин так аспирин. Все равно, мне кажется, ты хотел объяснить Питеру…
Не помню другого такого случая в моей жизни, когда бы я, сидя за столом, провалился в забытье; а тут я, должно быть, еще раз задремал: Розмари продолжала говорить, но речь ее утратила и смысл и звук, за краем сонной площади исполинская панорама неба и моря будто подернулась пеленой желтоватой пыли, потеряла протяженность, и, роняя голову, я уже видел во сне – о чем он был? – себя в другом месте, снова мальчишкой, в низовье реки, где отмели отзывались возбужденным эхом на гудение миллионов насекомых и паруса ослепительными воздушными змеями стояли в разрывах океанских облаков, несшихся стремительно и исступленно, как чайки… Но миг разбился вдребезги, как стекло, меня выкинуло из сна так же внезапно, как перед этим кинуло в сон, что-то влажное и теплое стало вываливаться из моей руки, глаза у меня открылись, и бутылка пива разлетелась у моих ног в фонтане пены.
– Питер! – вскрикнула Розмари. – Бедненький. Вы совершенно угасаете. Вам, наверно, надо прилечь.
– Да, я бы пошел к вам… проспаться бы после этого… – Язык у меня заплетался. – Падаю с ног. Если вы объясните мне, как дойти…
В эту секунду лицо Розмари элегантной и трогательной бездумностью напомнило мне погребальные изображения древнеегипетских цариц. Однако ее слова согрели меня – столько в них слышалось ласкового, инстинктивного, почти провидческого понимания. И лишь позже вечером, увидев в зеркале поврежденную личность, красные глаза, разводы грязи на щеках, бродяжью щетину, я понял, что скорее всего этими любезными словами она просто пыталась загладить свою первоначальную грубость.
– Боже, вы. по-моему, совершенно измучены. С вами что-то случилось по дороге?
– Кошмар. – Я судорожно вздохнул. – Возле Помпеи у меня перед носом выскочил с проселка парень на мотороллере…
– Питси, старичок, я вот что хотел тебе сказать… – вмешался Мейсон.
– Я на него налетел.
– Боже мой! – сказала Розмари.
– Питси, детка, извини, что перебиваю…
– Трах! – прохрипел я ей. – И все.
– Боже!
– Его повезли в Неаполь, в больницу. Мне надо туда позвонить.
– Питер, какой ужас!
– Питер… – нудил Мейсон.
– Я не виноват. Парень был…
– Питер, я хотел тебя предупредить.
– …одноглазый. Ну что, Мейсон?
– Слушай, Питер, мне страшно неприятно это говорить, но, видишь ли, тут произошли небольшие изменения. Ведь я тебе написал, что ты остановишься у нас на вилле? Так вот, для тебя снят потрясающий номер в «Белла висте».