Paradisus - Василий Гавриленко

— Андрюшка, как работа? — голос Марины Львовны донесся из спальни.

— Все хорошо, мама, спи.

Галя спросила про ужин.

— Поужинал на работе, — соврал Островцев. — Устал сильно…

— Ну еще бы, — заворочалась в темноте Марина Львовна. — Целый день…

Андрей прошел в комнату, быстро разделся, лег. Прохлада постели была приятна. В открытую форточку проникал сладковатый цветочный запах.

Негромко, как бы извиняясь, постучав посудой на кухне, пришла Галя. Медленно разделась. Андрей даже с закрытыми глазами видел ее некрасивое, преждевременно состарившееся тело, пожухшее, бесплодное.

«Пустоцвет», — так иногда его мать называет жену.

— Андрюшка, — услышал он шепот и, хотя ждал, знал, что он последует, слегка вздрогнул под тонким одеялом. — Андрюшка, что у тебя с лицом?

— Отстань, — пробурчал Островцев, переворачиваясь на другой бок.

Галя умолкла, но минуты через две снова зашептала — горячо, со слезой:

— Кто это тебя, Андрюшка? Ну, скажи!

— Отстань, я спать хочу!

— Тише, — испугалась Галя. — Марина Львовна услышит!

Но Островцева уже ни о чем не надо было предупреждать: словно в зыбучие пески, он провалился в сон, а женщина рядом с ним еще долго не спала, время от времени приподнималась на постели и заглядывала в побитое лицо старшего научного сотрудника.

[1] Чистая доска — лат.

[2] Вольная цитата из «Божественной комедии» Данте Алигьери.

9. Любовники

Лес притих, как рать, поднявшаяся на бой.

Шли молча.

Я думал о своих всполохах. Островцев противен мне; противны обе его женщины, его работа и вообще весь его мир. Мир мелкий, мертвый… Все эти люди — Андрей, Галя, Анюта, Смолов, Невзоров — мертвецы, но они умерли задолго до Дня Гнева. И все-таки мне интересно…

Я хмыкнул, вспомнив, как Невзоров избил Андрюшку.

— Ты чего? — обернулась Марина.

— Да так, вспомнил кое-что.

В зеленых глазах сверкнуло любопытство.

— А я думала, ты больше не видишь всполохов.

— Вижу, и с тех пор, как повстречал тебя, гораздо чаще.

— Расскажи.

— Да что там рассказывать…

Марина пожала плечами.

— Твое дело.

В самом деле, почему бы не поделиться с ней своими всполохами? Дело давнее, дело темное…

Я ускорил шаг и, догнав девушку, пошел рядом.

— В общем, это связано с Обнинском. Всполохи говорят, что когда-то я там работал…

Она слушала, не перебивая.

Когда я закончил свой рассказ (почему-то выключив из него Анюту), пошел снег. Сквозь снежинки я смотрел на Марину: что она скажет? Но девушка шла молча, время от времени стирая с лица мокрый снег.

— Надо искать убежище, — сказал я, взглянув на небо.

— Андрей, а ведь там была еще одна женщина.

Я вздрогнул.

— Признайся.

Марина схватила меня за рукав куртки.

— Да, была… Но… как ты узнала?

Марина засмеялась.

— Это секрет. Она хорошая была?

— Хорошая?

— Ну, добрая, красивая?

— Нет, не хорошая.

Зеленые глаза обдали холодком.

— Андрюшке твоему нравилась.

— Так Андрюшка — это не я.

Она отпустила мой рукав.

Солнце, зашторенное метелью, казалось блеклым пятном и все сильнее вытягивалось вдоль горизонта. Мало-помалу оно начало краснеть. Стрелки вряд ли простят нам угон вертушки, но пока можно не волноваться: погоня в такую погоду невозможна.

Одно плохо: снег мокро всхлипывает под подошвами, и на нем остаются синеватые следы. Две цепочки следов.

Что-то давненько не видать игроков… С одной стороны, это хорошо — махать заточкой кому охота; с другой — странно. Нет игроков, нет стрелков, нет тварей. А кто есть?

Джунгли приучают к тому, что жизнь — это всего лишь бег от смерти. Рано или поздно к нему привыкаешь и забываешь о том, что бежишь. Ноги-руки крепки, котелок варит — удрал, обманул, выиграл — прожил день. Нет — ну что ж…

Однако путешествие с Мариной не казалось мне бегом. Это — путь к цели. Какой цели? Не знаю… И Марина, конечно, не знает.

Губы пересохли — на ходу я схватил снега, пожевал. Холодные струйки побежали по горлу.

Я совсем не чувствовал усталости. Не верилось, что не так давно рухнул наземь с двадцатиметровой высоты.

Подумалось: а скольких игроков я обыграл? Не меньше сотни — это точно. Хотя однажды сам оказался на волоске от проигрыша. Это было у Восточной балки, где я наткнулся на игрока, свежевавшего тушу детеныша твари. Я был голоден, и туша должна была стать моей. Однако здесь нашла коса на камень: игрок с виду был жидким, а на деле оказался сноровистым и быстрым. Он полосовал меня по рукам, груди. Я не смог нанести даже пустяковой раны. Помню, как я упал, истекая кровью, на снег. Он придавил мою грудь коленом, приблизил заточку к шее. Помню его желтоватые глаза. Я ждал, слушая гомон Джунглей, прощаясь с Теплой Птицей, но он вдруг отпустил меня и, закинув на плечо тушу, побрел прочь.

Почему этот игрок пошел наперекор Джунглям? Быть может, решил, что со мной расправятся твари? Не знаю. Но я запомнил каждую морщинку на желтом обветренном лице.

Черная туча медведем ворочалась в небе. Светлая кайма на верхушках деревьев стремительно истончалась.

— Андрей, посмотри.

Марина указала в сторону леса, где возвышалось нечто темное.

Джунгли окружили большой бревенчатый дом со всех сторон, сжимая, будто пытались его задушить: кое-где на стенах — широкие трещины. На крыше — березка. Окна блестят осколками оплавленного стекла.

— Дача, — сказала Марина.

— Что?

— Дача, говорю. Бывшие отдыхали здесь, сажали цветы.

— Знаю, — пробормотал я, отыскивая вход. Ясно, что лучшего убежища нам не найти.

Дверь дачи сохранилась и даже была заперта. Я навалился плечом и упал вперед, вызвав сдержанный смех Марины. Из дома пахнуло затхлостью.

В сумраке я увидел довольно широкий холл, дверные проемы. Ступая по хлипкому полу, вошел в одну из комнат. Ржавый холодильник, плита; шаткий стол, шкаф, белеющий посудой: видимо, кухня. Марина пошарила на полке и радостно ойкнула. Из ее кулака вырос язычок огня, осветивший лицо: нашла зажигалку.

— Молодец, — обрадовался я.

В другой комнате — широкой, не меньше двадцати шагов — распавшийся диван, камин, прелое тряпье. Еще — какой-то черный покосившийся предмет.

— Ого, пианино, — воскликнула Марина.

Она открыла черную крышку, под которой белели клавиши.

— Эту комнату бывшие называли — гостиная. Здесь они принимали гостей. Играли на пианино.

Марина опустила руки на клавиши. Раздался грохот и скрежет.

Я поспешил заткнуть уши.

— Те, кто умел, играли, — сконфузилась девушка, закрывая крышку. — А еще — смотрели телевизор.

Она взмахнула рукой, и я разглядел на стене за пылью и паутиной тонкий прямоугольник.

— А если не было гостей, они все равно садились…

Марина порывисто села на диван, закряхтевший, застонавший.

— Включали телевизор и смотрели.

— Что смотрели?

— Все. Как классно, должно быть… Огонь горит в камине…

Марина, подперев голову руками, сделала вид, что смотрит телевизор — черный и пустой, как лесная яма.

— И что, все бывшие жили в больших домах?

— Не мешай.

— Кончай дурачиться, — разозлился я.

Она поднялась:

— Ты скучный, Андрей.

— Зато я не преклоняюсь перед бывшими.

— А я что преклоняюсь, что ли?

Я не ответил, разглядывая комнату: чудно как-то, ей Богу! Люди жили, принимали гостей, играли на пианино, может быть, танцевали, или как там это называлось… Ели, наверное, не крыс. Задумывались ли о том, что может с ними произойти не через сорок — пятьдесят лет, а здесь и сейчас, сию секунду? Нет, конечно, не задумывались… А смерть могучим дыханием высадила окна, вытравила души, сожгла тела — никто и не понял, что случилось.

— Андрей, пошли наверх. Интересно же!

Интересно? Да, пожалуй.

Скользкая лестница взвизгнула под ногами, грозя обрушиться. Дом как будто привык к тишине и уединению, и, похоже, готов был отстаивать свой покой: на самом верху моя нога попала между досками, я с трудом освободился.

На втором этаже не было окон. Марина чиркнула зажигалкой, образовав вокруг себя узкий кокон желтого света.

— Хоть бы факел… — пробормотал я. — А ну-ка.

Поднял с пола веник.

— Поджигай!

Комната осветилась, и мы увидели хозяев.

Обнявшись, они возлежали на широкой кровати. Полуистлевшее одеяло глубоко прорисовывало кости, белые черепа соприкасались. Не знающий пощады ветер смерти опалил этих людей во время акта любви. И отчего-то казалось, что соитие, продлившееся до вечности, еще не завершено: страсть не удовлетворена, напротив, оттого, что мясо сошло с костей, стала яростней и болезненней.