Семейство Тальниковых - Авдотья Панаева

Вечером часов пять сряду он доказывал тетушке вред говядины, ссылаясь на свой календарь; но на брата долго сердиться не мог, а тотчас опять подчинялся его влиянию и даже ничему не верил, чего не подтверждал брат. Если брату хотелось пряников и сухарей, он отправлялся к дедушке.

Старик лежал, растянувшись на своей кровати, и поскрипывал зубами.

– - Дедушка, -- говорил брат.

– - Что тебе, Ванюша?

– - Да что-то болит голова.

– - А зачем давеча орал на весь дом? До сей поры в ушах звенит!

– - Ах, дедушка! Поневоле станешь кричать, взгляните на месяц: сегодня полнолуние… Нашло, так говядины и хочется,-- пойду съем!

Но дедушка быстро вскакивал с кровати, шарил в ней и вытаскивал далеко запрятанный пряник.

– - На, только бога ради не ешь говядины!

Довольный внук убегал, а старик потихоньку высовывал голову в детскую и, уверившись, что внука тут нет, таинственно говорил тетушке:

– - Дайте вы Ванюше к чаю сухарей!

Тетушка пыталась его образумить: напрасно! Он ссылался на календарь, потом переходил к сыну разбойнику, к жене мотовке и заключал басней о бритом и стриженом…

Дедушка сердился, что ему редко доводилось видеть зятя и дочь, но жаловаться не смел. Случалось, отец наш приходил завтракать в детскую, тогда дедушка выходил из своей комнаты, низко кланялся ему и говорил иронически:

– - Наконец увидел вас! Кажется, недели две не видались. Как ваше здоровье?

– - Здоров, батюшка. А ваше?

– - Что мое… плохо-с! (Дедушка кашлял.) Проклятый кашель душит.

– - Да вы бы пошли прогуляться, погода хорошая.

– - Прогуляться? Нет, покорно благодарю.

– - Отчего же, батюшка?

– - А вот месяцев шесть тому вышел я погулять, да чуть жив домой пришел: шум, крик, суета! Улицу хочешь перейти, не дают, разбойники, так и едут на тебя, будто не видят, что человек идет. А как гаркнут: "пади!" -- ноги подкосятся от страху! На тротуаре толкотня. "Ну, не видишь, что ли? Важная птица! Давай дорогу!.." -- Дедушка плевал в сторону и махал рукой. -- Бывало, каждый давал дорогу друг другу, а нынче так и лезут на тебя, точно задавить хотят!

– - Вы устарели, всё дома сидите, вот вам так и кажется.

– - Нет-с, извините, нынче времена такие. Сказано, что настанет время, когда брат будет брату злодей, -- где море, там земля будет, -- исчезнут целые города, и на их месте дремучие леса вырастут, лютыми зверями обильные…

– - А скоро будет такое время, батюшка? -- смеясь, спрашивал отец.

– - Смейтесь! Вам все смешно, а вот Ванюша… он намедни мне предсказал, говорит: к худу… Так и вышло!.. А все северное сияние…

– - Какое северное сияние?

– - А вот какое: сижу вечером без свечки -- вижу: на небе северное сияние, так и играет… Я за Ванюшей; указал ему на небо: "Видишь, Ванюша?" -- "Вижу, дедушка". -- "Ну, к худу или к добру?" -- "К худу, к худу, дедушка". И что ж бы вы думали? Разбил чашку! Сам не знаю, как выскочила из рук!

– - А вот я вашего пророка высеку.

– - Так! Знал, что не поверят! Только бы сечь да бить! Вот и сын родной такой же злодей…

Дедушка сердился, упрекал, грозил, припоминал сына злодея, жену мотовку и, наконец, в отчаянии убегал из детской, крича:

– - Господи, господи, какие времена!..

Раз, чтоб сколько-нибудь рассеять дедушку, отец принес ему какой-то старый журнал:

– - Вот вам, батюшка, почитайте, получше вашего календаря…

Дедушка с сожалением улыбнулся, взял книгу и читал ее ровно год, потому что, если ему замешают, он уж никак не мог найти, где остановился, и опять начинал с первой страницы. Удивляясь умной голове издателя, который, по его мнению, один сочинил такую огромную книгу, он разделял свое удивление с нашим человеком Лукой, когда тот стоял с огромным подносом, пока тетушка поставит ему стаканы с чаем. Дедушка, кажется, считал унизительным поверять слуге свои семейные тайны, и потому разговор их вертелся всегда около литературы и политики. Лука был очень добрый человек, малорослый, с гладкой лысиной и сморщенным лицом, напоминавшим мерзлое оттаявшее яблоко. Прежде он служил денщиком, был в турецкой кампании и, рассказывая братьям свои походы, всегда говорил: "мы взяли крепость, мы побили турку". Дедушка, завидуя, что его слушают, старался сбить и сконфузить его, озадачивал его вопросами из календаря и злобно смеялся его невежеству. Но братья, назло дедушке, заставляли Луку рассказывать про старого барина и походы.

– - Вот-с мы отправились в поход, идем-с… мороз страшный… кто нос, кто ухо, кто ноги… Вошли в тепло, хвать -- уж и поздно! Фельдшера за бока: резать!

При слове резать дедушка менялся в лице и поскорей перебивал Луку:

– - А хитер турка, даром что у них пасха бывает в пятницу… а вот у жидов так в субботу.

– - Да-с, видал и жидовок.

И глаза Луки, пристрастного к жидовкам, принимали нежнейшее выражение.

– - А что, хороши?

– - Кажись, нет их лучше, даром что нехристь: глаза черные, черные, нос длинный, бровь дугой -- черная, черная… Раз барин увез жидовку к себе: плачет, болтает на своем проклятом языке, размахивает руками… смотришь, ничего не понимаешь, -- язык показывать начнет! Барина-то дразнить не смела, так меня, -- чудная такая! Жид, отец ее, приехал -- ноги, -- а барин мой молодец: глаза черные, волосы черные, а уж сила просто чертовская: хватит, так дня три ухом не слышишь -- шумит! Вот-с, -- продолжал Лука, подвигаясь к столу, чтоб принять стаканы: -- начал он жида-то таскать да приговаривать -- такой шутник: "Вот тебе, жид проклятый, вот тебе дочь!"

– - Смотри, уронишь стаканы! -- кричал дедушка.

– - Нет-с, не уроню, мы в походах и раненых таскивали на плечах, да не роняли!

– - Чаю! -- раздалось восклицание маменьки, которая отличалась удивительно звонким голосом, заменявшим ей колокольчик. Все засуетилось, и смущенный воин, вместо раненого собрата, потащил в залу огромный поднос.

Как только он ушел, дедушка начал уверять братьев, что он все лжет, ничего не знает, а по возвращении Луки с язвительной насмешкой спросил его:

– - Ну, ты бывал в походах, а знаешь ли, что такое Сатурн?

– - Как же-с, мы штурмом и крепости брали.

– - Ну, так угадал! Сатурн -- планета, планета! Родившиеся под ее влиянием бывают: скупы, хитры, нелюдимы!

– - Дедушка, так вы, верно, под ее влиянием родились?

– - Постой, не перебивай!.. Нелюдимы, нелюбимы, памятозлобны, но трудолюбивы… В сии годы примечать должно, какие перемены бывают: весна холодная, лето холодное, с ветром, но июль теплый. Осень холодная, но ноябрь теплый. Жнивы мокрые, яровые худы, вина мало, прибыточно закупать. Молния и гром редко, рыбы мало. Младенцы весною страдают оспой, корью, кашлем и…

– - Знаем, все знаем, дедушка! Лучше пусть Лука рассказывает про жидовку!

Но дедушка без запинки продолжал, стараясь перекричать братьев:

– - Великие перемены в некотором государстве; новый образ правления в некоей республике; славное побоище, великий государь воцарится; а всего такого должно ожидать в тысяча восемьсот сорок первом или тысяча восемьсот шестьдесят девятом, а не то в тысяча девятьсот двадцать пятом году.

– - Ай, дедушка! Да уж вас тогда и на свете не будет… сгниете!..

Дедушка с ужасом вскакивал, хватал себя за голову и кричал:

– - Ну, дети! Слова старшему сказать не дадут!

А братья топали, выли волками, свистели, и он, наконец, убегал в свою комнату, оставляя ораторствовать одного Луку, который сопровождал бегство своего соперника победоносным взглядом.

– - Ну, Лука, скажи нам теперь о жидовке.

– - Ну, вот-с, мы живем; жидовка наша плакала, плакала, да и перестала, только бледная, знаете, такая стала. Барин все ее держит, ему говорили товарищи: "Брось ее, вишь какие у нее глаза-то", нет, говорит, вышколю! Раз говорит ей: поцелуй руку, а она смотреть начала, точно не понимает. А ведь я наверно знал, понимала по-нашему! Барин показывает ей руку: поцелуй! -- качает головой. А он, царство ему небесное, был горяч, раз лошадь не послушалась, он соскочил с нее да как порснет саблей в живот, так и хлопнулась! А после сам говаривал, что он ее страх как любил, да, знаете, час такой…

– - Ну, а жидовка?

– - Ах! -- и Лука тяжело вздохнул. -- Не поцеловала, дура. Хоть кого злость возьмет, барин как вскочит да хлоп ее в лицо, та и покатилась, я вам говорю, точно муха, и лежит… Мы ее тереть тем, другим -- все лежит, только, знаете, вздрагивает. Барин ушел, а мне не велел уходить: сижу. Она, как вы изволите думать? встала да бух мне в ноги. Дай я, вишь, ей ножик. Нет, говорю, не дам. Она плакала, плакала, а потом принесла мне денег, много денег; всё барин ей надавал, уж чего он ей не дарил? Я говорю ей: боюсь! Сами изволите знать, дай ей нож -- пожалуй, и самого зарежет. Легла на кровать. Слышу, копошится, глядь, а она и висит да ногами подергивает. Я так и обмер, бегу вон, ну кричать: сюда, сюда! Собрались, развязали: еле дышит. Барин пришел бледный как смерть, -- за фельдшером, за доктором! Пустили кровь, наша жидовка открыла глаза и так чудно смотрит… С тех пор стала тихая такая, даже весела бывала, -- вино с барином пила… Вот пили они да пили, вдруг раз прихожу домой: жидовки нет, а барин лежит на полу весь в крови: горло бритвой перерезано!..