Власть четырех - Эдгар Уоллес

— Я зашел слишком далеко, — продолжал он, жестом останавливая Фальмута, собиравшегося возразить. — Я уже пережил страх и недовольство собой. Теперь передо мной стоит вопрос принципа. Прав ли я, проводя закон об освобождении нашей страны от опасных преступников, которые, пользуясь безнаказанностью, толкают невежественных людей на насилия и предательство?

Если я прав, то не правы Четыре Справедливых Человека. Но, может быть, проводимый мной закон несправедлив, является варварским и тираническим актом, пережитком средневековья? В таком случае они правы, а я не прав. Так или иначе, я хочу довести это дело до конца. Я не могу понимать право и справедливость иначе, чем я понимаю…

Он говорил уверенно и спокойно.

— Вы сделали все, что было в вашей власти, — закончил он. — Было бы глупо, если бы я против этого возражал…

— Нам придется еще усилить меры предосторожности, — сказал начальник полиции. — Между шестью часами и половиной девятого вы никого не должны видеть… даже меня и Фальмута. Все это время вы должны оставаться здесь, в этой комнате, с наглухо запертыми дверями. Впрочем, если вы хотите, чтобы кто-нибудь из нас остался рядом…

— Благодарю, — возразил министр. — После вчерашнего случая я предпочел бы оставаться один.

Начальник полиции был того же мнения.

— В эту комнату невозможно проникнуть, — ответил он, осматривая кабинет внимательным взглядом. — Всю ночь мы готовили ее, исследовали все стены, потолок и приладили к окнам железные ставни.

Каждая мелочь в этой комнате была ему знакома. Вдруг взгляд его остановился на вазе с роскошными цветами.

— Этого здесь раньше не было, — сказал он, наклоняясь и нюхая цветы.

— Точно, — подтвердил Рамон. — Мне их прислали сегодня утром из Херфордского имения.

Начальник полиции оторвал лепесток и смял между пальцами.

— Они выглядят так естественно, что кажется, будто они искусственно изготовлены.

Он медленно опустился по мраморной лестнице, где на каждой второй ступеньке стоял полицейский, и заметил, обращаясь к Фальмуту:

— Его нельзя осуждать за принятое решение. Я преклоняюсь перед ним. Но… я боюсь…

Фальмут ничего не ответил, и начальник продолжал:

— В записной книжке ничего нет, кроме маршрута, который сэр Филипп мог бы избрать, чтобы задними улицами доехать до Даунинг-стрит. Это так наивно, а эти люди в то же время так умны, что, вероятно, этот перечень улиц должен изображать нечто другое. Мы чего-то в нем не поняли…

Он вышел на улицу и с трудом протиснулся сквозь толпу полицейских. Необычные меры предосторожности на Даунинг-стрит привлекли внимание народа, не знавшего, что произошло в резиденции министра. Репортерам был запрещен вход за пределы магического круга, и газеты, особенно вечерние, должны были довольствоваться скудными сведениями, неохотно сообщавшимися из Склотленд-Ярда.

«Мегафон», считавший себя особенно близко связанным с делом Четырех Справедливых, делал невозможное, чтобы получить последние новости. С наступлением решительного дня возбуждение и напряжение нервов достигло предела: каждое новое издание расхватывалось жадными читателями, едва появлялось на улицах. В них было слишком мало сведений, но газеты старались дать все, что могли. Описания дома 44 на Даунинг-стрит, портреты министра, план окрестностей министерства иностранных дел, диаграммы и картограммы принятых полицией мер охраны наполняли печатные столбцы и сопровождались повторением в сотый раз подробностей о преступлениях таинственной Четверки.

В этой напряженной и возбужденной атмосфере известие о смерти Маркса произвело впечатление разорвавшейся бомбы.

Дело о «самоубийстве на железной дороге» сразу приняло внушительные размеры. Через час после нахождения трупа печать сообщила о событии правильно, по существу, но с кучей фантастических подробностей. Загадка предвосхищала другую загадку. Кто был этот плохо одетый человек, какую роль играл он в этом деле, почему и как умер? — взволнованно спрашивали друг у друга на улицах незнакомые люди. Мало-помалу, при помощи догадок и предположений воссоздалась истинная картина происшествия. Одновременно разнеслась весть о шествии полицейских армий на Даунинг-стрит. Несомненно, положение было гораздо серьезнее, чем об этом до сих пор говорили власти.

«С моего наблюдательного пункта, — писал Смит в „Мегафоне“, — я хорошо видел всю длину Уайтхолла. Передо мной колыхалось безбрежное море черных полицейских шлемов. Все окрестные улицы были наводнены полицией: на улицах, в парке полицейские стояли живой стеной, через которую невозможно проникнуть ни одному смертному».

Толпа, окружавшая Уайтхолл, стала быстро расти, едва по городу разнеслась весть об убийстве Билли Маркса. Около двух часов дня, по приказу начальника полиции, Вестминстерский мост был закрыт для конного и пешеходного движения, а набережная между Вестминстерским и Хенгерфордским мостами была очищена от посторонних. В три часа полиция заняла Нортумберленд-авеню, и все улицы радиусом в пятьсот ярдов от резиденции министра иностранных дел заполнились представителями закона в черных мундирах. Члены парламента, направлявшиеся в Палату, сопровождались конными констеблями: толпа приветствовала их шумными криками. В течение всего дня сотни тысяч человек терпеливо ждали, глядя на здание министерства иностранных дел и ничего не видя, кроме шпилей и башен Матери Парламентов и однообразных фасадов правительственных зданий. Лондон терпеливо ждал, ничего не зная, но жадно наслаждаясь близостью к месту, где должна была разыграться трагедия. Иностранец, прибывший в этот день в Лондон, с удивлением спросил, увидев суматоху:

— Что случилось?

Человек из толпы, вынув изо рта трубку и показав ею в сторону Даунинг-стрит, уверенно ответил:

— Ждем, убьют или не убьют Рамона.

В толпе бойко торговали газетчики. С рук на руки, над головами передавались истрепанные и зачитанные листки. Каждые полчаса выходило новое издание, новые предположения, новые описания событий. Очищение набережной от посторонних вызвало появление специального издания. После закрытия Вестминстерского моста появилось новое издание. Когда на Трафальгар-сквер арестовали социалиста, пожелавшего воспользоваться скоплением народа и произнести агитационную речь, ему также немедленно было посвящено особое издание. Малейшее событие немедленно расписывалось на страницах газет и жадно проглатывалось толпой.

Весь день толпа ждала, рассуждая, жестикулируя, споря, волнуясь, глядя на стрелки больших парламентских часов, медленно отсчитывающих минуты.

— Еще два часа, — разнеслось, когда часы пробили шесть. Эти слова, особенно тон, каким они произносились, лучше всего свидетельствовали о настроениях и чувствах толпы, этого жестокого бессердечного животного, не знающего жалости.

Пробило семь часов, и говор в толпе стих. Лондон ждал молча, с затаившимся дыханием, с остановившимся сердцем, с волнением и страхом, следя за часовыми стрелками, в последний раз обегавшими циферблат.

На Даунинг-стрит произошли некоторые изменения в установленном распорядке, и сэр Филипп, открыв в семь часов дверь своего кабинета, подозвал начальника полиции и Фальмута. Они подошли и остановились в нескольких шагах от порога.

Министр был бледен. Черты лица приняли странное и незнакомое выражение. Но рука его, державшая печатный лист бумаги, не дрожала, и голос звучал твердо и спокойно.

— Сейчас я запру дверь. Вам удалось осуществить все задуманные меры?

— Да, сэр.

Помолчав, сэр Филипп пробормотал, словно про себя:

— Во всяком случае, совесть моя спокойна. Чтобы ни случилось, я выполнил мой долг до конца. Что это?

— Это народ выражает вам свое сочувствие, — ответил Фальмут, только что вернувшийся после обхода полицейских постов.

Губы министра презрительно скривились:

— Они будут сильно разочарованы, если ничего не случится. Спаси меня, Боже, от народного сочувствия, от народного одобрения, от народной жалости!

Он повернулся, закрыл за собой дверь, и оставшиеся в коридоре начальник полиции и Фальмут услышали щелкание ключа, повернутого в замке.

— Сорок минут, — сказал Фальмут, взглянув на часы.

Четверо стояли в темноте.

— Скоро время, — произнес голос Манфреда.

Сери нагнулся и пошарил рукой, ища что-то на полу.

— Разрешите зажечь спичку?

— Нет!

Гонзалес быстро наклонился и ощупал пальцами пол.

Он нашел конец проволоки и сунул в руку Сери. Затем снова нагнулся, нашел второй конец, и Сери связал оба конца вместе.

— Пора? — нетерпеливо спросил Сери.

— Подождите.

Манфред смотрел на светившийся в темноте циферблат часов. В молчании текли минуты.

— Пора, — сказал Манфред, и Сери протянул руку.

Протянул руку, тяжело застонал и… упал.