Спасти шпиона - Данил Корецкий

– И замечаю, что нутро у него не наше, не советское! И то ему не так, и это не эдак! «Голос Америки», сучонок, слушает, Солженицыным интересуется. Ну, нафиг нам такой ракетчик?!

– И что дальше? – поторопил рассказчика Американец.

– Да что… Он у меня попросил «В круге первом» почитать. Я дал. А он ехал в автобусе без билета, его в милицию и забрали, а там книжку-то и нашли. А книжка не просто на пишущей машинке отпечатана, нет, типографская, издана в Париже, в издательстве «Посев»! Представляете? Это все равно, как сейчас на нем бы «пояс шахида» обнаружили! А может, и хуже! Это была идеологическая атомная бомба!

Профессор опустил палец и, сгорбившись, двинулся дальше.

– Так чем дело кончилось, благодетель? – ядовито спросил Сперанский.

– Семь лет дали, – печально сказал Носков. – Тогда с инакомыслящими не церемонились. Зиночка очень убивалась. Но комната-то освободилась. И в стратегические войска не попал сомнительный элемент. Так что, кругом польза…

– А как вас из дела вывели? – профессионально поинтересовался Американец. – Книжку-то вы ему дали!

Напарник пожал плечами.

– Никак. Он сказал, что нашел книжку в парке, на скамейке. Упорный. Никак не хотел сотрудничать со следствием…

– Старая вы гиена, Носков, – Сперанский весело хлопнул по сутулой спине. – Интереснейший экземпляр! Откуда этот мальчик узнал про вашу книгу? Вы же ему рассказали! И предложили прочесть, чтобы потом обсудить, поспорить… Что, не так?

– Не так. Показать книгу я ему действительно показал, но не навязывал. Он сам попросил почитать. Но какое это теперь имеет значение?

– Да такое, что вы вначале человека сожрете, а потом льете крокодильи слезы!

– Не надо так грубо, Иван Ильич, – обиженно пробубнил Носков. – Мы ведь всю жизнь одно дело делаем, и вы вовсе не такой чистый и невинный, как хотите показаться. Я не для себя, я для государства старался. На страже государственной безопасности с младых ногтей стоял, и вот до сих пор… И неприятные вещи делать приходилось, но все ради высшей цели! Ни себя не жалел, ни других!

– И что же, достигли вы этой высшей цели? И Ардон, и тот мальчик, которому вы Солженицына подсунули, и Рыбаченко, да и сколько еще было таких, – они ведь, в конечном счете, никакие не враги и на безопасность государства не посягали! А вы им судьбы сломали, жизни искалечили! А предателя, вражину, шпиона вы, Носков, упустили. Или, точнее сказать – выпустили в стратегические войска. Дали положительную характеристику, благословили… Так что грош вам цена с вашими стараниями!

– Кого вы имеете в виду? – встрепенулся Профессор.

– Еще не знаю. Но ведь мы ищем предателя среди ваших курсантов, верно? – Сперанский ехидно рассмеялся. – Я в таких случаях ошибаюсь редко. Опыт…

– Я вам ничего не говорил, – Профессор замкнулся и замолчал.

Настроение у него было испорчено. Хотелось оправдаться, и он мучительно думал – как.

– Тогда, в восьмидесятом… – проговорил Носков спустя несколько минут. – Я слышал, как вы разговаривали с горничной. Я слышал почти все.

– Я разговаривал со многими горничными, – буркнул Сперанский. – О какой именно вы говорите?

– Она ведь тоже была ни при чем. С кенийцами, по крайней мере, в контакт не входила. Ее ведь никто не тронул из наших – ни капитан, ни даже этот бешеный Шульц…

– А-а, вот вы о чем… Ну и что? – оживился Сперанский. – Хотите, чтобы я по вашему примеру вывел какую-то бредовую теорию? Будто бы минет, который я приправил этой девочке, спас ее от верной гибели? Сделал ее здоровой, счастливой, красивой и богатой?

Профессор закашлялся, судорожно нашаривая в кармане платок. Он кашлял и кашлял, едва не выворачиваясь наружу, так что Сперанский не выдержал и похлопал его по узкой согбенной спине. Носков тут же предостерегающе выставил руку: не надо. На этот раз он, похоже, все-таки обиделся.

– Зачем же вы так? – проговорил Профессор, вновь обретя дар речи. – Я к вам со всей душой, как профессионал с профессионалом, говорю о серьезных нравственных проблемах оперативной работы, а вы мне – про минет. Гадко это… Несправедливо.

Сперанский очень внимательно выслушал его и еще какое-то время смотрел на Профессора, словно тот должен был добавить что-то еще, что-то главное… или, наоборот, какой-нибудь циничной шуткой вдруг дезавуировать все вышесказанное. Но так и не дождался и, раздраженно махнув рукой, ускорил шаг.

Через несколько минут они подошли к остановке пригородного автобуса, на котором собирались вернуться в Москву. Под хлипким пластиковым навесом невесело толклись несколько офицеров и курсантов. В стороне стояли в ряд несколько частных таксомоторов.

– Ну что, Профессор, прокатимся с ветерком? – сказал Сперанский. – Или будем автобуса ждать?

– У меня нет денег на такси, предупреждаю сразу, – заявил Носков.

– Но если я приглашу вас, вы ведь не откажетесь? – Профессор вальяжно поднял руку, и серый «Фольксваген Пассат» с желтым гребешком на крыше медленно покатил к ним.

– Не откажусь.

Потом они долго молчали в пропахшем куревом салоне «Пассата»: вести разговоры при водителе не позволяли правила конспирации. Только когда пересекали Кольцевую дорогу, Сперанский проговорил:

– Так что, завтра посещаем Семаго?

Носков вышел из мрачного оцепенения.

– Нет, к нему вам придется сходить одному. Он меня почему-то недолюбливает…

– Странно. Неужели среди ваших учеников есть и такие? – Сперанский опять ехидно улыбнулся.

В Москве шел дождь, по стеклу потянулись дрожащие капли, похожие на удлиняющиеся лягушачьи пальцы.

– А почему именно ко мне? – Сергей Михайлович Семаго смотрел на гостя с открытой неприязнью. Он не предложил ему раздеться и не пригласил в комнату.

– Извините, меня направил полковник Рыбаченко…

– Да это понятно! Если бы Валек не позвонил, я бы с вами и говорить не стал. Вопрос в другом – почему? Я что, специалистом по «дедовщине» прохожу где-нибудь?

– Что вы, что вы! – Обескураженный таким приемом, Иван Ильич поднял к груди растопыренные ладони, как волейболист, готовящийся отбить мяч. – Валентин Иванович рекомендовал вас как опытного ракетчика. Ну и как сильную, незаурядную личность.

Семаго, гладко выбритый, в чистой белой рубашке, но при этом опухший и злой, – стоял и молча сверлил глазами Сперанского.

– Вы служили на секретных объектах, в суровых условиях… – продолжал литератор. – Степь. Тайга. Узкий круг общения, напряженный режим… В общем, вы знаете изнанку этой нелегкой жизни. Полковник Ардон сказал мне то же самое. Я разговаривал с ним на днях…

– И Ардон тоже? – Семаго свел брови к переносице. – И что они говорили обо мне?

Сперанский набрал воздуху в грудь, чтобы заверить этого опухшего борова, что, конечно, да, – говорили, говорили: какой он незаурядный, какой он умный… что там еще?… что вся Москва в диком восторге от майора запаса Сергея Михайловича Семаго. Но в ту же секунду Сперанский понял, что ему надоело стоять на цыпочках в этой прихожей и строить из себя обосравшегося интеллигента.

– Они сказали, чтоб я без пузыря к вам даже не совался, – произнес литератор уже другим голосом. Он сунул руку в сумку, висевшую у него на плече, и достал оттуда бутылку коньяка «Московский».

Семаго, выдержав паузу, принял подарок, рассмотрел, отодвигая от дальнозорких глаз.

– Нормальный, – голос майора тоже изменился. – Сколько ни брал, всегда нормальный. И не слышал, чтобы кто-то отравился. Да. Я на собственной свадьбе такой пил. Водку не пил, чтобы в сознании оставаться. И «чернила» не пил, дрянь эту. Вот коньяк только… Тогда, правда, французского не было…

В кухне, обставленной по последнему, или по предпоследнему, на худой конец, слову бытовой техники, было грязновато и как-то неуютно. Свисающий с потолка тяжелый фарфоровый плафон надколот – Сперанский почему-то подумал, что во время пьянки кто-то на кого-то замахнулся бутылкой, – а стальная дверца огромного двухметрового холодильника, рядом с которой он сидел, была захватана жирными пальцами.

– Они замечательные люди, и Ардон ваш, и Рыбаченко… Но то, что они говорят, это… несколько общо. Стандартность мышления. Стереотипы. Они находились в самой гуще каких-то событий, наблюдали некие любопытные явления, но излагают все так, будто узнали об этом только из газет. Да они и сами это прекрасно понимают. Потому и посоветовали мне: мол, Семаго у нас самый умный, у него язык подвешен, он вам все и расскажет… Вот, пожалуйста, я вам свою книжицу подписал…

Сперанский считал, что опытному литератору достаточно двух минут, чтобы понять, с каким человеческим материалом имеешь дело и подыскать ему подходящее место на шкале ценностей. Сейчас, произведя в уме необходимые вычисления, Сперанский льстил грубо и незамысловато, как и требовала ситуация. И дело шло на лад: Семаго, который пять минут назад, казалось, готов был спустить его с лестницы, сейчас проникся – сокрушенно вздыхал, играл желваками, обильно потел в своей белоснежной рубашке и то и дело подливал коньяк в водочные рюмки. А когда выпивал, то недовольно морщился.