Жюльетта - Луиза Вильморен

— Очень жаль. Уже, наверное, очень поздно? Вы давно встали? И вы все еще меня любите?

— Уже десять часов. А вас я обожаю и хотел бы как можно скорее освободиться от этого разделяющего нас подноса.

— Потерпите немного, пойдемте, я хочу завтракать на свежем воздухе, под деревьями. Посмотрите на небо, можно подумать, что мы находимся в Мексике, — и пока они спускались, она произнесла несколько слов по-испански.

Проходя через гостиную, в которой Ландрекур открыл окна, Рози остановилась и осмотрела эту комнату, увиденную ею впервые при свете дня.

— Эти шторы скрывают вид.

— А! — промолвил Ландрекур, и они вышли.

Он опустил поднос на литой столик, который поставил под деревьями на некотором расстоянии от дома. Трава была мокрой от росы, г-жа Фасибе сняла туфли и, чуть приподняв подол своего черного атласного платья, бросилась бежать босиком, как ребенок.

— Вы схватите насморк, вы заболеете! — закричал он.

Рози засмеялась и сделала вид, что чихает.

«Какая обворожительная женщина, — подумал Ландрекур, — сколько очарования, грации, простоты. Это настоящая женщина, поистине совершенство», — и, смутившись, он заметил, что подумал об угре.

Пока Рози танцевала и пела, Ландрекур вытащил из кладовой два тростниковых шезлонга, подобных остовам доисторических животных — трофеи, которые он тащил за собой и которые, казалось, были добыты во время какой-нибудь экспедиции в глубь времен. Он поставил их рядом друг к другу так, чтобы можно было видеть и дом, и поле, с которого, размывая пейзаж, поднималась, обещая хорошую погоду, дрожащая дымка. Рози болтала без умолку. Она смеялась над своими ночными страхами и не только не выражала недовольство своим завтраком без масла и молока, но даже сделала Ландрекуру комплимент и забросала его вопросами о его родителях, о прошлом, о «Доме под ивами» и том, как в нем протекало его детство. Слушая и отвечая ей, он втайне проклинал Жюльетту, и гармония, которой было проникнуто это мгновение, еще глубже дала ему почувствовать, какое удовольствие он мог бы получать сейчас от жизни, если бы ее здесь не было. Этот момент передышки заставил его забыть о времени. Он держал в своей руке руку Рози и время от времени подносил ее к губам.

— Что мы будем сегодня делать? — спросила она его. — Нет ли тут в окрестностях чего-нибудь интересного, что стоило бы посмотреть?

— Здесь недалеко находятся величественные развалины замка Асет, — ответил он. — Когда я был ребенком, мы с родителями часто бывали там осенью. Мы отправлялись туда на лошадях и обедали в тени деревьев, таких же огромных, как вот эти, под которыми мы сейчас сидим, причем обедали в большом зале с еще сохранившимся кое-где плиточным полом и сидели на камнях, на которых были выгравированы имена и латинские надписи.

— Вы обедали на гробницах! — воскликнула Рози. — Вот это мне никак бы не понравилось. Я заметила, что в сельской местности всегда бывает много гробниц и развалин. Мне же больше нравятся животные: коровы, куры, свиньи. А у вас есть ферма?

— Да, в пятистах метрах отсюда, и, когда дом открыт, мой садовник приносит утром все, что нужно для кухни.

Ландрекуру тут же пришлось пожалеть о своих словах.

— Но в таком случае, на что вы жалуетесь? И почему не успели мы вчера вечером приехать, как вы начали говорить об отъезде? Зачем весь этот сыр-бор? Я просто пойду предупрежу, что вы вернулись, и, конечно же, мне удастся найти кого-нибудь, кто мог бы заняться нашим хозяйством. Вы считаете меня неспособной организовать даже простенький пикник. Предоставьте мне возможность доказать вам обратное. Позвольте мне это сделать. Мне очень хочется.

Ландрекур поднялся и присел у ее ног.

— Моя дорогая, я уже решил, что мы уезжаем немедленно.

— Немедленно? Уже когда я вам доказала, что мы можем организовать наше пребывание здесь самым наилучшим образом? Поистине, Андре, я не понимаю вас. Почему вы хотите уехать? Что случилось? Что вы от меня скрываете?

— Я ничего от вас не скрываю, ничего, даже то эгоистическое побуждение, которое толкает меня уехать отсюда. Дело только в этом, поверьте мне, и ни в чем другом. Дух никогда не бывает свободным в том месте, где живешь целый год. Здесь с завтрашнего же дня на меня навалились бы тысячи обязанностей и забот и разлучили бы нас с вами. Что бы вы делали целыми днями совершенно одна? Вам опротивели бы и этот дом, и наша жизнь здесь, а я бы от этого страдал, Рози, невероятно страдал. Я эгоист, и я хочу отдыхать, не теряя ни минуты вашего присутствия.

Г-жа Фасибе, скрестившая перед этим руки за головой, расправила их и положила на колени Ландрекуру.

— Мой дорогой, — сказала она, — совсем не меня, а именно вас следует назвать избалованным ребенком, но мне нравится ваша искренность. Вы планировали свой отпуск, и для вас отпуск — это прежде всего перемена места? Что ж, хорошо. Я не хочу из каприза лишать вас удовольствия, и теперь, когда я уже увидела ваш дом, я и довольна, и мне одновременно грустно, но в любом случае я готова следовать за вами, куда вам будет угодно.

Ландрекур хотел каким-либо жестом, выражающим его любовь, утешить Рози, высказать благодарность за ее доброту, и он обнял ее, но, нежно прижимая ее к груди, он почувствовал, что угрызения совести и желание, чтобы его простили, отрицательно влияют на страсть, которую он до этого к ней испытывал, и понял, что если его сердце теперь всецело принадлежит Рози, то его ум из-за треволнений последней ночи никак не может забыть о неблагодарной Жюльетте. Он думал о ней с гневом, с ужасом и, считая ее способной на все, боялся, как бы она в этот момент не вышла из своего убежища, чтобы поискать на кухне что-нибудь съестное, или как бы она не стала, не отдавая себе отчет, бродить из комнаты в комнату, или, что еще хуже, вполне отдавая себе отчет, вполне сознательно, веселясь при мысли о том эффекте, который произведет их встреча на Рози Фасибе. Чтобы избежать этой опасности, он пытался найти повод вернуться домой один, но пока еще не знал, что сказать, чтобы убедить Рози как можно дольше оставаться под деревьями, предаваясь отдыху.

— Как вы милы, как добры, — сказал он, — мне стыдно за себя.

— О! — отвечала она, откинувшись на спинку шезлонга, — стыдно, стыдно, — не надо преувеличивать. Разве не я первая изменила все планы, связанные с вашим отпуском?

— Ну хорошо! — сказал он. — Вот что я вам предлагаю: мы отправимся сию же минуту и…

— Нет, нет, — возразила она, — я хотела бы сделать все, как вы хотите, но вот какая у меня идея: давайте еще какое-то время пребывать в лени, мы позавтракаем в нашем импровизированном кабачке и совершим прогулку. Вы покажете мне окрестности, а затем, перед ужином, мы сложим вещи, поужинаем и завтра утром с веселым сердцем отбудем. С двумя веселыми сердцами, я вам это обещаю. Это вас устраивает, мой дорогой?

Ландрекур счел более благоразумным не настаивать на своем. Эта полупобеда все же была каким-то успехом, и он этим удовлетворился.

— Это меня устраивает, — ответил он. — Я уже мысленно представляю себе, как мы будем путешествовать, словно бродяги, для которых время не существует. Мне следовало бы уметь играть на скрипке, чтобы вечером, во время отдыха у дороги, играть вам прекрасную музыку, в то время как вы сидели бы у костра и смотрели бы на потрескивающие в нем сучья и веточки.

— Ах нет! — воскликнула она. — Ничто так не ест глаза, как дым от такого костра.

Ландрекур, улыбаясь, посмотрел на нее. Она подумала, что его развеселил ее ответ, тогда как он просто смирился с тем, что его не поняли.

Жюльетта с утра работала на своем чердаке, возводила стену, которая теперь разделяла помещение на две части. Эта стена, сконструированная из ящиков различных размеров, представляла из себя поверхность, состоящую из выступов, ниш и ступенек, углублявшуюся посредине, образуя нечто вроде алькова, где Жюльетта расположила железную кровать с матрасом и все то, что Ландрекур принес ей накануне для ночлега. Самые крупные ящики, лежащие в основании этой стенки, образовывали две скамьи, которые обрамляли с двух сторон альков. Справа узкий проход позволял пройти в глубину чердака, где с обратной стороны всей этой конструкции стояли, прислоненные к ней, большое зеркало, комод и буфет, на одной из полок которого на уровне глаз можно было видеть миску, горшок с водой, чашку и несколько блюдец, вытертых с помощью старой тряпки.

Жюльетта нашла среди тюков материи мягкую, почти новую обивочную хлопчатобумажную ткань синего цвета, на которой были изображены переплетающиеся в темной листве золотые цветки вьюнка, ломоноса и зверобоя. Взобравшись на покалеченный табурет, она задрапировала этой тканью стену, прикрепив ее в разных местах к ящикам таким образом, что она подчеркивала выступы и впадины стены и алькова, ставших похожими теперь на цветущую раковину. Время от времени она спрыгивала с табурета и отходила подальше, чтобы глаз лучше мог объять ее творение, затем приближалась и, наконец, вновь взбиралась на табурет, чтобы изменить какую-нибудь не понравившуюся ей деталь. «Что он скажет? Что он скажет? Вот я посмеюсь-то», — припевала она.