Кто-то плачет всю ночь за стеною - Ермолаев Александр

— Ну, он только начал, — стал оправдываться детским голосом Сергеич. — Ему из-за спорта не до занятий, времени ему хватает. Вот я и подумал, поговорю с вами, ну, по-мужски. Чтобы вы авансом ему поставили четверку.

Константин Федорович онемел от такой наглости. Этот абсурд пора было заканчивать — не объяснять же, подумал он, в конце концов, почему это смешно, невозможно. Как он сам не понимает этого?

Сергеич же, словно прочитав эту мысль, поспешил ответить ему:

— Я все понимаю, поверьте. Просто я решил, что вы, ну, вы сможете пойти навстречу.

— Нет. Не смогу. Прошу прощения, мой автобус.

Константин Федорович заскочил в открывшуюся дверь и сел на свободное место. Противный мокрый снег остался за окном. Вместе с Сергеичем. На что он надеялся, подумал Константин Федорович. Зачем он хлопочет за этого бездельника? И почему он так жалок? Тут ему в голову пришла очевидная мысль, как всегда — с некоторым опозданием. Случилось что-то нехорошее. И каким-то образом это устроил Федорченко, маленький подлец.

Константин Федорович отыскал в окне Сергеича — тот одной рукой поправлял шапку, а другой — вытирал с лица мокрый снег. Будь я проклят, если это не так, подумал Константин Федорович, когда автобус наконец тронулся.

Много чего произошло с Сергеичем за последнее время. Никогда еще его жизнь не была столь богатой на события. И на хорошие, и на кошмарные — тут Константин Федорович оказался прав.

Все началось с родительского собрания.

Собрание не плановое, в каком-то смысле — экстренное. Основная повестка: дети из 10 «А» распустились. Это была инициатива Кучи: когда ей прилетела очередная жалоба на этот класс — а жаловались почти все учителя, — она решила, что пора с этим что-то делать. На собрании, потребовала она, должны присутствовать все учителя, работающие в 10 «А». Каждый должен был поделиться своей болью.

Куча тоже там присутствовала, она, собственно, и начала собрание. Нахмурив брови, она вещала о недопустимости такого поведения среди старшеклассников, размахивала толстым кулаком и грозилась отчислять бездельников. Потом выступали учителя. Рассказывали о конкретных случаях, называли конкретные имена — в общем, сдавали всех с потрохами. Были и те, кому особенно нечего было сказать. Дети как дети. Кто-то больше работает, кто-то меньше, вот и все. Лучше бы, думала Куча про таких учителей, вообще не приходили. Ей очень не понравились нейтральные выступления Марии Игоревны (которая тогда еще работала здесь), Вероники Вячеславовны (учительницы химии) и Андрея Сергеевича. Они испортили картину, которая должна была получиться мрачной, пугающей.

Но для Сергеича выступление вышло не таким бессмысленным, каким оно должно было стать в его представлении. Потому что, пока он говорил, взгляд его то и дело откатывался в одну и ту же сторону, к одному молодому человеку. Которому, кажется, это было приятно. Тогда же Сергеич осознал, что впервые в жизни сработал так называемый гей-радар, о котором он много слышал и к которому раньше относился скептически. Неужели так бывает, подумал он, когда уселся в кресло после своего выступления.

Сердце его заколотилось так, будто родился он по-настоящему только сейчас, спустя сорок с лишним лет.

Сергеич боялся упустить момент, но кругом было столько людей, и он не знал, как заговорить с молодым незнакомцем. Он так и ушел после собрания в спортзал, ломая голову над перспективой встречи. Он был абсолютно уверен, как никогда в жизни, что это именно тот человек, перед которым можно раскрыться: он все поймет, потому что и сам такой. Это не значит, что все у них будет хорошо, — смешно на что-то надеяться, думал Сергеич. Это не значит, что у них вообще что-то будет. Но Сергеич сможет раскрыться — а это главное. Сможет, пусть ненадолго, быть самим собой рядом с другим человеком. Быть нежным и беззащитным. Тяжесть тайны была невыносимой. Особенно это ощущалось теперь, после родительского собрания.

И пока в голове, как фейерверки, гремели все эти мысли, Сергеич даже не заметил, как в спортзале возник другой человек.

Игорь был старшим братом Димы Федорченко — того самого раздолбая, о котором шла речь на автобусной остановке. Игоря отправила на собрание мать, загруженная в тот день работой (отца, к слову, в семье не было).

Он уже учился в университете, четвертый курс. Еще у него была девушка — наивная, глупенькая, на которой он планировал жениться. «Без этого никак», — объяснял он. Когда Сергеич удивился, что у того получается и с девушками, молодой парень рассмеялся: «Что ж тут сложного? Главное — не смотреть в лицо этому чудовищу. Ставишь раком и представляешь, что это твой сосед или однокурсник».

Игорь, несмотря на возраст, был поопытней в этом деле, чем Сергеич; тот сразу это понял. «Сейчас время уже другое. Проще, чем раньше. Двадцать лет назад я, конечно, был еще пиздюком, но, как тебе было тяжело, я представить могу». У него уже было несколько связей. «Ничего серьезного, просто секс. Иногда так сильно хочется, сам понимаешь». Он совершенно спокойно рассказывал, где находил любовников: «Спасибо Господу за интернет, теперь хоть грешить можно по-человечески. Этих сайтов сейчас до жопы. Выкладываешь фото члена, и уже через минуту десять голодных педерастов умоляют тебя о встрече».

Они встречались тайно почти месяц. Сергеич был, что называется, самым счастливым человеком на свете. Он светился, он дышал этой любовью.

Порой он так забывался на уроках, что даже забывал повышать голос и говорить грубые словечки. Однажды он вообще, решив утешить одного не очень меткого баскетболиста, сказал: «Ничего страшного, мой сладкий!» Благо, все сочли это за шутку.

Они постоянно переписывались с Игорем. Тот любил отправлять фото, на которых был в женской одежде. Он так увлек этим своего любовника, что Сергеич тоже стал шалить: юбочки, чулочки.

Иногда Сергеич мечтал вслух о том, что когда-нибудь они перестанут прятаться. Что они смогут спокойно, под ручку, гулять по набережной. Или сидеть в кафе, не опасаясь косых взглядов. Или вместе пойти в цирк. «Ты про жирафов, что ли? Да на хер они нужны. Я не знаю, кому они здесь вообще обосрались». Игорь не очень любил такие разговоры, о свободе, о невозможном будущем. «Ты как ребенок. Один раз попробовал мороженное — и теперь фантазируешь, что сможешь есть его каждый день. Так не бывает. Забыл, в какой стране ты живешь? Россия для русских, а не для голубых. Пойми же, милый, если ты раскроешься, совершишь — как его там называют? — гребаный каминг-аут, ты никогда не станешь утонченным гомосексуалистом Эндрю, который не побоялся и подал пример остальным. Ты просто будешь пидорасом Сергеичем, на которого все будут показывать пальцем. Вот и все. А это еще хуже, чем сейчас. Всему тебя нужно учить». Тогда Сергеич предлагал сбежать, уехать из этой страны. «И где мы будем жить? Где возьмем деньги? Я даже языков не знаю. Я вообще ничего не умею. Если только на панель. Но прыгать с одного члена на другой — тоже, знаешь ли, не самая благородная эмигрантская участь».

В одну из последних встреч, последних счастливых встреч, Сергеич спросил его:

— Игорь, зачем я тебе нужен? То есть я понимаю, что нам хорошо вместе. Но ведь ты меня не любишь. Хотя знаешь, что я люблю тебя. Ты легко можешь найти себе другого. В любой момент. Молодого, красивого. А я старый, лысый. У меня кривой член. Почему ты со мной?

Игорь нахмурился.

— Потому что я извращенец. Тебя устроит такой ответ? А если серьезно — то к чему эти сантименты? Перестань жалеть себя. Или выпрашивать комплименты. Ты хочешь, чтобы я сказал, что ты самое прекрасное создание, что я видел? Тьфу! Брось это, прошу тебя. Надо быть проще. Надо быть легче. Почему я с тобой? Потому что ты блядская машина любви. Необкатанная к тому же. Вот почему.

Сергеич, конечно, не обиделся. Даже самое грубое слово теперь не могло испортить ему настроения, так сильно он был счастлив.