Зинаида Гиппиус. Муза Д. С. Мережковского - Ольга Владимировна Буткова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«И первое впечатление – страшный, невиданный еще, Петербург. Черный, грязный, усыпанный шелухой подсолнухов, с шатающимися бандами расхлястанных солдат… Было чего испугаться».
З. ГиппиусНа протяжении осени страшного 1917 года супруги Мережковские находились в гуще событий. Они дружили с Александром Керенским, к ним часто заходил приехавший из Парижа эсер Борис Савинков. Их старый знакомый Александр Карташев стал обер-прокурором Синода, то есть, попросту говоря, министром религии.
Мережковские видят, насколько безвольно Временное правительство, понимают, что Россия катится в пропасть и что поделать с этим ничего невозможно.
Июльская демонстрация в Петрограде, 1917 г.
Катастрофа
Петербургские дневники Зинаиды Николаевны – одно из самых сильных и убедительных антибольшевистских высказываний в русской литературе. По силе эмоционального воздействия их можно сравнить только с «Окаянными днями» Ивана Бунина.
А в стихах получалось еще выразительнее и страшнее:
Лежим, заплеваны и связаны,По всем углам.Плевки матросские размазаныУ нас по лбам.Нет, не только и не столько холод и голод революционных лет угнетают Мережковского и Гиппиус, сколько унижение, которое испытывали тогда все свободные и мыслящие люди. Унижение оттого, что к власти над ними пришли… уголовные преступники.
«Вот холодная, черная ночь 24–25 октября. Я и Д. С., закутанные, стоим на нашем балконе и смотрим на небо. Оно в огнях. Это обстрел Зимнего дворца, где сидят „министры“. Те, конечно, кто не успел улизнуть. Все эсеры, начиная с Керенского, скрылись. Иные заранее хорошо спрятался. Остальных, когда обстрел (и вся эта позорная битва) кончилась, повели пешком, по грязи, в крепость, где уже сидели арестованные Керенским, непригодные большевикам или им мешавшие люди.
На другой день, – черный, темный, – мы вышли с Д. С. на улицу. Как скользко, студено, черно… Подушка навалилась – на город? На Россию?
Хуже…»
З. Гиппиус. ДневникиВот строки из дневников Гиппиус 1917-1918 годов:
«С каждым днем большевицкое „правительство“, состоявшее из просто уголовной рвани (исключая главарей-мерзавцев и оглашенных), все больше втягивает в себя и рвань охранническую. Погромщик Орлов-киевский – уж комиссар».
* * *«Газеты сегодня опять все закрыли.
В Интимном театре, на благотворительном концерте, исполнялся романс Рахманинова на (старые) слова Мережковского „Христос Воскрес“. Матросу из публики не понравился смысл слов (Христос зарыдал бы, увидев землю в крови и ненависти наших дней). Ну, матрос и пальнул в певца, в упор. Задел волосы, чуть не убил.
Вот как у нас».
* * *«Лестница Смольного вся залита красным вином и так заледенела».
* * *«Газета „День“ превратилась в „Ночь“ – после первого закрытия; в „Темную Ночь“ – после второго; вышла „Полночь“ – после третьего. После четвертого – „В глухую ночь“, а потом совсем захлопнули. Сегодня вышла Однодневная газета – писателей, а днем был митинг. Протест против удушения печати. Говорили многие: Дейч, Пешехонов, Мережковский, Сологуб… Горький не приехал, сославшись на болезнь».
* * *«Винные грабежи продолжаются. Улица отвратительна. На некоторых углах центральных улиц стоит, не двигаясь, кабацкая вонь. Опять было несколько „утонутий“ в погребах, когда выбили днища из бочек. Массу растащили, хватит на долгий перепой.
Из Таврического дворца трижды выгоняли членов Учредительного собрания – кого под ручки, кого прикладом, кого в шею. Теперь пусто».
* * *«Вчера был неслыханный снежный буран. Петербург занесен снегом, как деревня. Ведь снега теперь не счищают, дворники – на ответственных постах, в министерствах, директорами, инспекторами и т. д. Прошу заметить, что я не преувеличиваю, это факт. Министерша Коллонтай назначила инспектором Екатерининского института именно дворника этого же самого женского учебного заведения».
* * *«Надо утвердить, что сейчас никаких большевиков, кроме действующей кучки воротил, нет. Матросы уж не большевики ли? Как бы не так! Озверевшие, с кровавыми глазами и матерным ругательством – мужики, ндраву которых не ставят препятствий, а его поощряют. Где ндраву разгуляться – туда они и прут. Пока ими никто не владеет. Но ими непременно завладеет, и только ХИТРАЯ СИЛА.
Если этой хитрой силой окажутся большевики – тем хуже».
Не менее страшным, чем разгул уголовщины, было и духовное падение России.
Временное правительство учредило в России патриаршество, но теперь патриарх униженно обращается к Советской власти, умоляя «не расстреливать священников». Многие священники пытаются создать некую новую церковь. Это, разумеется, совершенно не то обновление, о котором некогда мечтал Мережковский. Новые службы кощунственны и ничего, кроме отторжения, у верующих не вызывают. Однако митрополит Сергий, некогда участвовавший в Религиозно-философских собраниях Мережковского, примыкает к этой «живой церкви».
А в это время полным ходом идут расправы большевистской власти со всеми неугодными.
Добрая приятельница Мережковских, баронесса Варвара Ивановна Икскуль, которая в свое время помогала преследуемым революционерам, теперь схвачена и отправлена в тюрьму как «заложница», мать белогвардейца. После выхода из тюрьмы большевики выселили баронессу из дому, а сын ее умер от воспаления легких и голода.
Материальные лишения для каждого человека тяжелы и сами по себе. А к этому добавились еще и обыски, и страх тюрьмы. Петербургские зимние дни коротки, а освещение не по карману. Для Дмитрия Сергеевича на полчаса зажигают керосиновую лампу, и он, лежа в шубе, читает книги о Египте – любимую работу он не бросает ни при каких обстоятельствах.
Самым обидным, даже непереносимым для Зинаиды Николаевны в это время становится предательство людей их круга, товарищей-литераторов. Андрей Белый печатает кощунственную поэму «Христос воскрес!». Но потеря дружбы с Белым – еще полбеды.
Гораздо более тяжелый, ужасный удар для нее – отношение к большевикам Александра Блока. Он честно признается ей по телефону:
– Да, я скорее с большевиками.
Блок, как известно, в эти революционные дни пишет знаменитую поэму «Двенадцать», где красноармейский патруль возглавляет… Иисус Христос. У Александра Александровича был особый, религиозный взгляд на революционные события. Он воспринял революцию как стихию, грозу, метель, а стихия является частью Божьего замысла.
Гиппиус отказалась с сочувствием и пониманием встретить эволюцию взглядов поэта. Она ощущала боль и негодование. С горькой иронией она вспоминала после, как большевики развешивали по городу плакаты с цитатами из «Двенадцати».
Мы на горе всем буржуямМировой пожар раздуем!Но им не суждено было расстаться без прощания. Зинаида Николаевна увиделась с Блоком случайно, в трамвае. Он спросил:
– Подадите ли вы мне руку?
И она подала, хотя и сказала:
– Лично – да. Только лично. Не общественно.
Дальнейший диалог был еще более многозначительным.
«– Вы, говорят, уезжаете?
– Что ж… Тут или умирать, или уезжать. Если, конечно, не быть в вашем положении…
Он молчит долго, потом произносит особенно мрачно и отчетливо:
– Умереть во всяком положении можно».
З. Гиппиус. Живые лицаПосле она выражала уверенность, что перед смертью Блок все-таки «прозрел» и ничего более не желал иметь общего с большевиками.
Еще более отвратительным, непростительным представлялось Зинаиде Николаевне сотрудничество с большевиками Максима Горького. Хотя она честно признавалась, что приходилось ей в эти страшные годы ходить к Горькому на поклон и
