Сын теней - Джульет Марильер

Глава 4

Она не захотела со мной разговаривать. И с мамой тоже. Она не захотела говорить даже с Ибуданом, а ведь он был лучшим в мире слушателем. И совершенно избегала Лайама. Дни шли, письмо Фиона оставалось без ответа, и ситуация постепенно накалялась. Надежд на компромисс на горизонте не просматривалось, и Лайам становился все раздражительней. Все признавали, что реакция Ниав выходила за рамки ожидаемой (а именно глубокое, но приятное изумление, а потом немного девичьей строптивости, за которой неизбежно следует смущенное согласие). Никто не мог понять причин ее поведения. Как верно указал Лайам, моя сестра была уже слишком взрослой, чтобы оставаться без мужа, да еще и при такой красоте. Почему она не ухватилась за это предложение. Сам Уи-Нейлл! Да еще и будущий вождь клана! Ходили слухи, что на самом деле она сохнет по Эамону и ждет его возвращения. Я могла бы объяснить, что это не так, но молчала. У меня было подозрение о том, что у нее на уме. Я догадывалась, куда она ходит в те дни, когда исчезает с рассвета до заката. Но я не могла проникнуть в мысли сестры, могла только гадать об истинном положении дел и жарко надеяться, что мои подозрения беспочвенны.

Я пыталась поговорить с ней, но безуспешно. Сначала я была ласковой и тактичной, поскольку она постоянно плакала, лежа на постели и глядя в потолок, или стоя у окна с заплаканными щеками и глядела на освещенный луной лес. Когда выяснилось, что ласка не помогает, я стала жестче.

— Не думаю, Ниав, что из тебя получится хороший друид, — сказала я ей как-то ночью, когда мы сидели в комнате одни, и лишь маленькая свечка горела на сундуке между нашими узкими кроватями.

— Что?!? — Определенно, мне удалось привлечь ее внимание. — Что ты сказала?

— Ты меня слышала. Там в священных лесах нет ни теплых одеял, ни расторопных слуг, ни шелковых платьев. Только целая жизнь дисциплины, учебы и самоограничений. Жизнь духа, а не жизнь плоти.

— Придержи язык! — Ее ярость доказывала, что я угадала верно. — Да что ты вообще понимаешь? Что ты вообще хоть о чем-нибудь знаешь? Ты, дурнушка, закопавшаяся в свои травы и настойки, в своем уютненьком домашнем кругу! Да какой мужчина тебя вообще захочет, кроме разве что фермера с огромными ручищами и грязными башмаками? — Она бросилась на кровать, закрыла лицо руками и, похоже, снова заплакала.

Я медленно выдохнула и снова осторожно заговорила:

— Наша мама выбрала именно фермера с огромными ручищами и грязными башмаками, — тихо произнесла я. — В Семиводье очень многие женщины считали его весьма удачной партией, когда он был молод. Так, во всяком случае, говорят.

Она не двинулась, не издала ни звука. Я почувствовала, что ее жестокие слова вызваны огромной болью.

— Со мной можно говорить, Ниав, — продолжила я. — Я очень постараюсь понять тебя. Ты же сама видишь, что дальше так продолжаться не может. Все расстроены, никогда раньше у нас в доме не было таких раздоров. Расскажи мне, Ниав. А вдруг я смогу помочь?

Она подняла голову и взглянула на меня. Меня поразила ее бледность и глубокие тени под глазами.

— Ну конечно, теперь я во всем виновата, — сдавленно произнесла она. — Всех кругом расстроила, да? А кто решил сбыть меня с рук, чтобы они могли выиграть какую-то дурацкую битву, а? Это была не моя идея, точно тебе говорю!

— Мы не всегда можем получить то, что хочется, — спокойно ответила я. — Наверное, это просто надо принять, как бы это сейчас ни казалось тяжело. Этот Фион, возможно, не так уж и плох. И ты могла бы хотя бы встретиться с ним.

— Особенно прекрасно слышать это от тебя! Да ты не узнаешь настоящего мужчину, даже если встретишь! Не ты ли советовала мне выбрать Эамона? Эамона!

— Это казалось мне… возможным.

Мы надолго замолчали. Я тихо сидела скрестив ноги на кровати, кутаясь в простую, без украшений ночную рубашку. И думала, что она сказала обо мне чистую правду. И снова размышляла, не ошибся ли отец в отношении Эамона. Я пыталась представить себе, что какой-то мужчина думает обо мне с интересом, но у меня ничего не выходило: слишком маленькая, слишком худая, слишком бледная, слишком тихая. Все это годилось, чтобы описать меня. Но я была вполне довольна и лицом и телом, доставшимися мне в наследство от матери. И меня вполне удовлетворяло то, что Ниав презрительно обозвала маленьким уютненьким домашним кругом. Мне вовсе не хотелось приключений. Фермер вполне бы мне подошел.

— Чему ты улыбаешься, а? — Сестра сердито глядела на меня через комнату. Она села и за ее спиной поднялась огромная, угрожающая тень, рожденная светом свечи. Даже теперь, совершенно опухшее от слез, ее лицо было ошеломляюще прекрасно.

— Да так, ерунда.

— Как ты можешь улыбаться, Лиадан? Тебе на меня наплевать, да? И как ты вообще вообразила, что я тебе что-нибудь расскажу? Как только узнаешь ты — узнает Шон, и всем расскажет.

— Это несправедливо. Многие вещи я скрываю от Шона, а он от меня.

— Да что ты?!

Я не ответила, и Ниав опять легла и отвернулась к стене. Потом она снова заговорила, и голос у нее стал совершенно другой, дрожащий и полный слез:

— Лиадан?

— М-м-м-м?..

— Прости меня.

— За что?

— Что я так сказала. Прости, что я назвала тебя дурнушкой. Я так не думаю.

Я вздохнула.

— Ничего страшного. — Она часто говорила обидные вещи, когда огорчалась, а потом брала свои слова назад. Ниав была подобна осеннему дню: сплошные неожиданности, то дождь, то солнце, то свет, то тень. И даже когда ее слова больно ранили, сердиться на нее было очень тяжело, поскольку на самом деле она вовсе не хотела делать больно. — Я все равно не хочу никакого мужа, — сказала я. — Так что вряд-ли это имеет значение.

Она шмыгнула носом и натянула на голову одеяло — вот и все, к чему мы пришли.

***

Время близилось к Белтайну, работа на полях продолжалась, а Ниав все глубже уходила в себя. Часто за закрытыми дверями звучали гневные слова. Дом стал на себя не похож. Когда наконец вернулся Эамон, его встретили с распростертыми объятиями. Думаю, мы все были рады любому событию, способному разрядить возникшее между нами напряжение. История, которую он рассказал, оказалась столь же странной, как и доходившие прежде слухи.

Мы услышали ее за ужином в первый же день его приезда. Несмотря на летнее время, погода стояла холодной, и мы с Эйслинг помогли Дженис приготовить горячего вина. Наш дом всегда являлся безопасным местом, где все доверяли друг другу, поэтому Эамон говорил свободно, зная о том, как мы переживали за их с Шеймусом воинов. Из тридцати бойцов, посланных Лайамом, назад вернулись двадцать семь. Эамон и Шеймус Рыжебородый потеряли гораздо больше. Во всех трех поместьях плакали вдовы. И тем не менее, Эамон победил, хоть и не вполне так, как ему бы хотелось. Я смотрела, как он рассказывает, изредка помогая себе жестами. Иногда ему на лоб падала темная прядь, он, не замечая, отбрасывал ее назад. Мне показалось, что на лице у него появились новые морщины: для своего возраста он нес слишком огромную ответственность. Неудивительно, что многие считали его чересчур серьезным.