Гойда - Джек Гельб

былые увечья будто пробуждались от временного забытья и казали Алексею слабость его да немощь. Едва ли кто дерзнул молвить, что Алексей уже старик дряхлый – стати, удали да силы и впрямь хоть отбавляй, да чуток был Басман к плоти своей и слышал, как подступается она к угасанию.

Басман не был из тех отчаянных ратных людей, что жаждали сложить главу свою в бою, и старости он ничуть не страшился, лишь собирался с духом принять тот день, как рука его утратит былую мощь, и боле не держать ему меча булатного, и придётся переменить весь уклад свой.

«Сколько ещё?» – думал Алексей, как заслышал шаги в коридоре, и Басманов скоро воротился к делам насущным.

На ум пришёл Старицкий да поручение царское про него – сыскать, куда ж нынче переселить брата царского с семьёю. Такие расклады доподлинно твердили – вновь у Иоанна с братом его разлад, и вернее же, не столько с братом, сколько с обществом его, с княгиней Старицкой да с земскими. Покуда Алексей был занят сими думами, порог опочивальни переступил Фёдор, а за ним и холопы, нагруженные разной ношей. Фёдор плавными жестами распоряжался, куда ставить высокий кувшин со сладким мёдом, где разложить карты, где оставить списки земель и поместий, размежёванных после опричнины сызнова.

Алексей, не спеша вставать с кресла, поглядывал, какой стати преисполнился его сын, и гордость брала Басманова за отпрыска своего. Наконец холопские услужили всяко, в чём была треба с них, раскланялись пред обоими Басмановыми да вышли прочь. Фёдор растёр руки, протягивая их к огню. Поднимающийся жар мягко касался белых ладоней. Лишь после того Фёдор обратился взором к отцу.

– Ну, што ж там? – проворчал Алексей, притом храня улыбку на устах, покуда подымался с места своего.

– Да вот же ж… – произнёс Фёдор, разглаживая карту на столе. Старая бумага так и норовила свернуться.

– От же неймётся чертям, – вздохнул Алексей, глядя на земли Русские, опёршись руками о стол.

Фёдор посторонился, не закрывая собою света, да принялся разливать мёд по чашам. Подав его отцу, юноша и сам отпил.

– Погодь… – молвил Алексей, принимая чашу с медовухою.

Фёдор поджал губы да вскинул бровь. Басман-отец хмуро поглядел на сына, сведя густые брови свои.

– Чёй-то? – Алексей кивнул на правую руку юноши.

Фёдор отставил чашу на стол. Взгляд молодого опричника метнулся – он спешил смекнуть, что именно волнует нынче отца. Короткого взору на собственную руку хватило – то был перстень с царственной печатью. На сей раз он забыл сокрыть дар царский от взору, но, право, волнение Фёдора постепенно утихло – ничего в том нет. Догадки его подтвердились, когда Басман и впрямь стал вглядываться в крупный перстень на большом пальце юноши.

– Царе мнителен, тебе ль, батюшка, не знать? – спросил Фёдор, легко пожав плечами. Голос его был ровен, спокоен, дышал обыденной беспечностью. –  Наш добрый государь полон тревог. И чудится ему, будто бы кто ворует, притом из самих покоев его, – продолжил Фёдор. – Дал мне печать на сохранение.

– Не много ль чести тебе? – недоверчиво усмехнулся Алексей.

– Стало быть, в самый раз, – усмехнулся юноша.

Басман-отец ответил на усмешку сына, потрепав парня по плечу.

– Славно, славно… – приговаривал гордо Алексей. – Всяко я бы на твоём месте малость поскромничал да припрятал бы сие-то знамение любви-то царской. Да знаю ж нрав твой – всё на свой лад сделаешь.

Фёдор улыбнулся, любуясь крупным перстнем. Наглядевшись вдоволь, юноша коротко вздохнул со светлою какой-то, лёгкой тоской да снял кольцо, припрятывая его в поясной кошели.

– И право, – кивнул Фёдор. – Малость великоват – кабы не потерять ненароком.

Алексей улыбнулся, оглядывая сына своего. Вечер провели отец да сын, сверяя, где уезд чей. Распили не один кувшин при том – ведь дело всяко слаженнее будет, ежели освободиться от тяжких да тревожных дум, и нет тому лучшего спасения, нежели выпить сполна сладкой медовухи.

* * *

Мрачные стены подвала Кремля безмолвно внимали прерывистому стону да хриплому дыханию. Вяземский сидел на низком пне, в обессилении опустивши руки на колени. Князь глядел вперёд устало, да не без довольствия трудом своим. Подле полулежало растерзанное, едва живое тело, дрожащею рукою выводя требуемые строки с признанием вины, а также поимённым нареченьем всех союзников своих.

Покуда в запытанном ещё теплилась жизнь, за коею он уже давно не цеплялся, Афанасий переводил дух. Стон и дребезжание зубов не смолкали, покуда грамота не была сложена. Вяземский подобрал бумагу и едва прищурился, угадывая в полумраке начертанные буквы. Кивнул князь, заверившись, что всё как надобно изложено, да отдал Кузьме – мужик стоял подле решётки. Когда Афанасий вновь воротился к изменнику, раздалось едва слышное шевеление, и стон стих.

Князь Вяземский вышел из камеры, умывая руки в бочке с холодной водой – каменные подвалы едва ли знали сколько-нибудь тепла хоть летом, чего и говорить о сей холодной поре? Обтерев руки о подол кафтана, Вяземский принял от Кузьмы грамоту. Поднявшись по ступеням, разошлись мужчины каждый своим путём.

Ежели на сердце Кузьмы было спокойно, чего сложно было понять по извечно угрюмому лицу его, то Вяземского тяготили думы. Мало-помалу Афанасий сам того не заметил, как и предстал пред царскими покоями.

– Доложите о Вяземском, – молвил опричник, потирая переносицу.

Рынды, наученные, что нынче государь ожидает слугу своего, отворили двери. Афанасий с поклоном переступил порог опочивальни, застав владыку во мрачном облачении за столом. У входа подле сундука стояло двое юношей из крепостных. Они поклонились князю, едва Вяземский только появился на пороге. Чрез плечо одного из холопов был перетянут ремень, а вместе с ним и ящик писарский. Второй же сидел безо всякого снаряжения.

Вяземский не смог сразу приметить, что именно коробит внутренний дух его, да точно что-то переменилось. Мельком оглядевшись, Вяземский что и приметил, так это слабый огонь печи. Поленья уже догорали. Афанасий было порешил, что нынче ему едва ли не душно в покоях государевых попросту с того, что больно резко поднялся он из сырых да хладных подземелий. Нынче же Вяземский подивился с того, что владыка изменяет обыкновению своему. Премного раз, даже лютою зимой, на морозы государю указывал кто из сторонних. Царь али взаправду не чуял холоду, али попросту не придавал тому значения.

Впрочем, Афанасий нынче лишь рад был, что можно отогреться – руки с холоду уж начали краснеть. Вяземский положил на стол пред государем грамоту, подписанную несколько мгновений назад. Чернила ещё продолжали сереть, не успевши просохнуть. Иоанн безмолвно поддел послание, подтянул чуть к себе, и его холодный мрачный взгляд пробежался по строкам.

На