Переписка Н. В. Гоголя. В двух томах - Николай Гоголь

Весь ваш Г.

Не позабудьте собирать замечания и свои, и чужие о моей книге.

Вьельгорская А. М. – Гоголю, 7 февраля 1847

7 февраля 1847 г. Петербург [1517]

Петербург  – 7/19 февр. 1847. 

Прежде всего, любезный Николай Васильевич, должна я вас благодарить за экземпляры ваших писем[1518], которые вы назначили каждому из нас и которые мы получили с искренней благодарностью. Мне не нужно прибавить, что мы прочли их с необыкновенным интересом, но с различными впечатлениями. Я вас совершенно узнаю в ваших письмах; для меня все в них просто, понятно; мне кажется, читая их, что я вас слышу, как вы часто с нами говорили, и я вхожу в ваши чувства, вижу вашими глазами и мыслю вашими мыслями. Иначе и не может быть. Вы судите теперь обо всем, как каждый истинный христианин должен судить, то есть посредством религии. Она одна назначает всем предметам сей земли их настоящую цену, и эти предметы суть только действительно то, что они перед ее глазами, а не перед нашими. Читая ваши письма, душа слышит, что вы правы. Но я не должна медлить исполнить ваше желание узнать, что другие говорят о новой книге вашей. Много говорят о ней, любезный Николай Васильевич, и я иногда спрашиваю себя, какое впечатление она б сделала на меня, знала бы я вас только по вашим сочинениям. Вы можете вообразить себе, как люди, знавши вас только по сих пор как комического или по крайней мере как светского автора, как они должны, читая вашу книгу, удивляться, теряться и, может быть, смущаться вашей для них внезапной и непонятной перемене. У Софии Михайловны собираются по середам знакомые ее мужа, почти все русские, люди умные, некоторые из них литераторы. Так я слышала, что иные полагают вас потерянным для литературы; вообще все хвалят ваши письма, но не одобряют «Предисловия» и особенно духовного завещания, видя в них, как они говорят, «уничижение паче гордости». Признаюсь вам откровенно, я сама сожалею, что вы напечатали ваше духовное завещание, не оттого, что оно мне не нравится, но оттого, что оно не может понравиться публике и что она не может понять его. Я понимаю, что многие места из ваших писем привели ее в недоумение. Вы говорите иногда о себе с таким удивительным смирением (как, например, в третьем письме по поводу «Мертвых душ»), что большее число ваших читателей должны думать, что вы или играете комедию, или слишком самолюбивы, не зная сами, что такое смирение, и думавши, может быть, что оно только находится в святых. Говорили предо мной, что вы всегда были самолюбивы и что теперь ваше самолюбие приняло только другой вид. Извините, любезный Николай Васильевич, что я вам так откровенно пишу; впрочем, я знаю, что даже самые несправедливые, злые критики ваших литературных недоброжелателей не могли б теперь оскорбить вас. Вы вознеслись выше всех низких, мелочных страстей и слабостей сей жизни и, верно, единственно заняты вашим пред<по>лагаемым путешествием к святым местам. Еще одно слово о ваших письмах. Мне особенно понравились: «Женщина в свете», «О нашей церкви и духовенстве», «О театре…», «Предметы для лир<ического> поэта…», «Советы», «Просвещение» (все, что вы говорите про наши церкви, мне пришлось удивительно по сердцу), «Русский помещик», «Чем может быть жена… и пр.», «Чей удел на земле выше». Я останавливаюсь, чтобы не всех назвать. Владимир говорит, что многие из ваших писем sont des chefs-d’oeuvres[1519]; я только сужу сердцем и впечатлениями. В эту минуту я получила ваше письмо через Апраксина. Вы желаете, чтобы я короче познакомилась с Плетневым. Я готова все сделать, что может вам доставить удовольствие, но не думайте, чтоб я могла быть теперь кому-нибудь душевно полезна. Мне самой нужна помощь, и я так занята душевным моим состоянием, что мне ужасно трудно выходить из себя и заниматься другими. Не ожидайте теперь от меня ни силы, ни воли, ни даже почти надежды: все изнемогло во мне, и я могу сказать с Давидом: «Нет здравого места в теле моем». Но бог милостив, и «претерпевый до конца спасен будет». Сам Иисус сказал: «Прискорбна есть душа моя до смерти»[1520], как же нам тогда не знать внутренние тяжелые скорби?

Прощайте, любезный Николай Васильевич, вспомните обо мне при гробе господнем и покрепче помолитесь за меня[1521] и чтобы бог мне послал твердость: я чувствую себя в совершенном бессилии. Христос с вами.

А. В.

У маменьки глаза болели, но ей теперь лучше, и она вам будет отвечать. Насчет вашего пашпорта папенька вам уже давно написал, что государь приказал всем нашим министрам и консулам взять вас под их покровительство и по возможности облегчить вам трудности вашего путешествия.

Гоголь – Вьельгорской А. М., 4(16) марта 1847

4 (16) марта 1847 г. Неаполь [1522]

16 марта. Неаполь.

Я получил приятное письмецо ваше, моя добрейшая Анна Михайловна, письмецо от 7/19 февр<аля> с изъявленьем вашего мненья о моей книге. Строчки ваши были мне нужны. Я уже начинал было думать, что весь дом ваш сердит на меня за что-нибудь и наказывает меня молчаньем, наказанием тягостнейшим для меня всех других наказаний. Но, слава богу, этого нет. Вы сказали мне очень вообще и очень в обширном смысле о мнениях, раздающихся в обществе о моей книге, но я бы желал слышать это с бо́льшими подробностями, характеризующими личность тех, которые произносят мнения. Я знаю, что раздаются в обществе мнения, невыгодные насчет меня самого, которые оскорбительно слышать людям, меня любящим и меня более других знающим, как-то: о двусмысленности моего характера, о поддельности моих правил, о моем действовании из каких-то личных выгод и угождений некоторым лицам. Все это мне нужно знать, нужно знать даже и то, кто именно как обо мне выразился. Не бойтесь, я не вынесу из избы сору. Все это послужит к добру и мне, и тем, которые обо мне каким бы то образом ни выразились. Книга моих писем выпущена в свет затем, чтобы пощупать ею и других, и себя самого, чтобы узнать, на какой именно степени душевного состояния стоит теперь каждый из нашего нынешнего современного общества и на какой степени душевного состояния стою теперь я сам, потому что себя трудно видеть, а когда нападут со всех сторон и станут на тебя указывать пальцем, тогда и сам отыщешь в себе многое. Книга моя вышла не столько затем, чтобы распространить какие-либо сведения, сколько затем, чтобы добиться самому многих тех сведений, которые мне необходимы для труда моего, чтобы заставить многих людей умных заговорить о предметах более важных и развернуть их знания, скупо скрываемые от других. Не скройте от меня также отзывов того человека, который нам близок обоим[1523]. Я не знаю, почему ваш папенька скрывал от меня его мнение о «Мертвых душах», которое я узнал уже случайно большим крюком, пять лет спустя после появления моей книги. Если это скрыто было от меня затем, чтобы не огорчить меня, то вновь вам повторяю, что никакие жесткие слова человека мной любимого не в силах смутить меня или уменьшить моей любви к нему, что слов неблагоприятных, жестких я теперь жажду, потому что – истинно вам говорю – они какой-то чудный бальзам для души моей, сверх того, что заставляют меня строже взглянуть на себя самого и умней взглянуть на другого. А все это вместе учит меня той мудрости, которой мне необходимо надобно приобрести побольше затем, чтобы уметь наконец заговорить потом просто и доступно для всех о тех вещах, которые покуда недоступны. Поверьте мне, что мои последующие сочинения произведут столько же согласия во мнениях, сколько нынешняя моя книга произвела разноголосицы, но для этого нужно поумнеть. Понимаете ли вы это? А для этого мне нужно было непременно выпустить эту книгу и выслушать толки о ней всех, особенно толки неблагоприятные, жесткие, как справедливые, так и несправедливые, оскорбительные для самых нежных сердечных струн, словом, все те толки, от которых отворачивает уши человек неопытный, несведущий в науке жизни и в науке души человеческой. Итак, не скрывайте от меня ничьих мнений о моей книге и ради меня дайте себе труд узнавать их, поручайте также другим узнавать их повсюду. Мне всякий человек интересен, а потому и мненье его для меня имеет цену. От вашей приятельницы до слуги и горничной девушки вашей всяк может сказать мне что-нибудь нужное. Поработайте же теперь для меня, если у вас нет другой работы, и это будет с вашей стороны истинно христианский подвиг. Не пропускайте также хотя в нескольких беглых чертах изображать мне портрет того лица, которому принадлежат слова, если лицо его мне неизвестно. Меня огорчило ваше известие о том, что вы болеете и телом, и душою. Но уверенность в пользе всего нам посылаемого, уверенность, дознанная собственным опытом, заставила меня возблагоговеть перед божьею волею, которая насылает вам это испытание затем, чтобы новыми сокровищами украсить вашу душу и заставить потом благодарить вечно за время испытания. Я думаю, что здесь также примешалась и болезнь просто физическая. Эти необъяснимые недуги нервические, которые как бы именно посылаются ныне затем, чтобы умягчить природу человека и сделать душе его доступные вещи, с трудом понимаемые и самыми высшими умами. Мои нервы теперь тоже всколебались и расстроились. Ночи мои без сна. Здоровье мое так расшаталось, что я должен прежде поездки моей в Иерусалим укрепить мое тело железными водами и морскими купаньями. Придется опять навестить Остенде, который для меня так дорог по воспоминаньям[1524]. О, если бы привел мне бог вновь ощутить такую радость, как назад тому три года, когда после долгих моих ожиданий привезла вас вдруг железная дорога и я увидел всех, всех милых сердцу моему. Поездка из Петербурга в Остенде так легка: все морем, не нужно даже экипажа. Но бог да устрояет все, как угодно его воле. Да хранит он вас! Прощайте. Перецелуйте всех ваших и пишите ко мне.