Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки - Антонина Коптяева

— Вопрос спорный, поэтому платить не можем. Подайте на нас в суд.

Подаю. Смешно, но факт: подаю в суд на издательство.

Получаю деньги. Снова на Урале. Еще год упорного, усидчивого труда. Дорабатываю «Фарт». Часто с благодарностью думаю о советах женщины-редактора. С ощущением холода представляю себе разговор с главным редактором.

Но работаю без оглядки — что будет?

Весной 1939 года отправляю уже отпечатанную на машинке рукопись в две редакции: в журнал «Красная новь» и в журнал «Октябрь». Так посоветовал (теперь уже покойный) писатель Алексей Иванович Свирский, оказавший мне большую моральную поддержку.

Что изменилось у меня за год? Приехала из-под Челябинска мать с маленьким моим братом, поселилась вместе с нами и сестра с ребенком. С великим трудом нахожу большую комнату. Переселяемся. И снова все заполнено ожиданием. Жду, то изнемогая от тяжких сомнений, то веря и надеясь.

Ответ почти через полгода пришел сразу от обоих журналов: «Заинтересованы. Приезжайте. Будем редактировать и печатать».

Опять я в Москве. Иду прежде в «Октябрь». Мне говорят:

— Вас хочет видеть главный редактор Федор Иванович Панферов.

Его роман «Бруски» я читала и перечитывала не менее трех раз. Образы Никиты Гурьянова, Стеши, Кирилла Ждаркина были для меня живыми образами современников. Поэтому в кабинет главного редактора журнала «Октябрь», помещавшегося тогда на втором этаже дома по улице Горького, возле Центрального телеграфа, я вошла с волнением.

Панферов встретил меня приветливо, ходил по кабинету в черном костюме, красивый, темноволосый, легкий в движениях, и говорил удивительные слова о творчестве, о значении труда в жизни женщины, о задачах писателей в современной жизни.

Когда я вышла из редакции, то просто задыхалась от небывалой радости, и одна мысль озаряла все:

«Есть же на свете такие люди!»

До журнала «Красная новь» не дошла.

Сняла угол на Покровском бульваре и с головой ушла в доработку романа. Люди вставали рано в этой коммунальной квартире, а я уже сидела на кухне, разложив страницы рукописи на столе и табуретках. Все ложились спать, а я занимала позицию у кухонного стола. Меня так и звали: «Домовой».

— Вы талантливы, — сказал однажды Панферов, — но вам надо учиться. Почему бы вам не поступить в Литературный институт?

Сам того не зная, он задел больное место: мысль об ученье все время одолевала меня.

— Мы дадим вам рекомендацию в институт, а вы постарайтесь сдать экзамены.

Мне было уже без малого тридцать. В свое время жестокая нужда и борьба за кусок хлеба помешали закончить даже семилетку, но то, что я всю жизнь запоем читала книги, могло облегчить сдачу экзаменов. Не прекращая работы над романом, начала усиленно заниматься в Ленинской библиотеке — о чем написала позднее в очерке «Коллектив энтузиастов». Устраивала целые баррикады из книг и сидела за столом замечательного читального зала, не разгибаясь по целым дням. Так несколько месяцев. И сдала вступительные экзамены в институт. Кое-что, прежде всего историю и литературу, даже на «отлично».

Спала у своих хозяев на детской кроватке, согнувшись в три погибели. Ела одну кашу без масла. Картошку и ту сварить было некогда. Стала совсем тонкая, легкая, но чувствовала себя превосходно. Все говорили: вы очень хорошо выглядите. Еще бы! Догнала курс. Сдала зимнюю сессию на «отлично», доработала и сдала «Фарт». И сразу зашевелились мысли о новой книге «Товарищ Анна». Черновой вариант этого романа я написала уже на следующий год, учась на втором курсе.

Первая зима моего студенчества в 1939/40 году была очень трудной. Началась финская война. Стояли ужасные морозы. От них немало пострадали в Финляндии даже привычные к холоду наши солдаты. Обмороженные были и в Москве. На улицах туман. Окна домов побелели. Отправляясь в институт, я, прежде чем надеть ботики, окутывала ноги газетами. Изредка забегая в редакцию, встречалась с Панферовым.

Он относился ко мне дружески, заботливо. Иногда подшучивал, но его теплое внимание помогало преодолевать трудности, внушало веру в свои силы. Каким единственно родным местом на свете казался журнал, где он верховодил, распекал, советовал, улыбался и хмурился!

Но однажды Панферов сказал мне:

— Я что-то начинаю скучать.

Я промолчала, внутренне насторожась и даже как-то ощетинясь.

Потом он уехал в Сыктывкар, в республику Коми, с бригадой писателей. И среди своих зачетов, экзаменов, рукописей, забот о матери и братишке, которые остались на Урале, я ощутила еще боязнь, как бы Федор Иванович не простудился, не обморозился бы.

Знакомая писательница сказала, что у него тяжелая болезнь — язва желудка. Я сама никогда ничем не болела, и то, что этот дорогой мне человек опасно болен, показалось такой жестокой несправедливостью, что я открыто всплакнула, хотя слезы и всякие сентиментальности совсем не моя стихия.

Он не обморозился, не заболел в дороге, а вернулся очень веселый. Мне прислали с Урала пальто с большим пушистым воротником. Выдержав последний экзамен зимней сессии, я приехала в журнал к своему литературному редактору. Поговорили о работе, похвалилась отличными отметками. Потом встретила Федора Ивановича. Он потрогал мой воротник, посмеялся над тем, что женщинам нравятся большие воротники, как у тулупов, но тут же сказал:

— А все-таки красиво!

И вдруг поцеловал меня.

Я растерялась и вышла на улицу совершенно подавленная. Кружила метель… Крупный снегопад, всегда такой радостный в большом городе в сверкании уличных огней, напомнил мне о моей недавней счастливой окрыленности, и я горько заплакала. Шла пешком со связкой библиотечных книг и обливала слезами свой «тулупный» воротник. Сломалось такое большое, неповторимое, и сломалось безвозвратно. Ведь главным, казалось, в наших отношениях было то, что мы встречались, как писатели. Я гордилась его дружеским отношением, его верой в мою талантливость, и вдруг совсем, совсем другое. С ощущением утраты прожила неделю. Но, погоревав, затосковала по-иному: мне захотелось снова его увидеть.

Так пришла эта огромная, беспокойная любовь.

Мы прожили в супружестве двадцать лет. Иногда ссорились. Из-за пустяков ревновали друг друга, но в главном — в отношении к своей работе, людям, произведениям искусства, к событиям в жизни страны — были совершенно едины.

Часто меня спрашивали: как же вы, два писателя, живете вместе? Отвечала: так же, как и все вы, советские граждане, — бывает хорошо, бывает и плохо, но вместе нам живется очень интересно. Интересно всюду быть вместе: на совещании, на рыбалке, в театре, в грибном походе. Даже письменные столы у нас стояли почти рядом: или в одной комнате, или в смежных, но работали мы обязательно при открытых дверях. Мы никогда не мешали друг другу, хотя Федор стучал на машинке. Некоторым он казался надменным. Это не так. Но цену себе, пройдя тяжелую школу жизни, он, конечно, знал и, при необыкновенной твердости характера, был вспыльчив, страстен во всем и легко раним.

Сколько душевного жара вносил он в работу журнала «Октябрь», который редактировал, видно из писем, адресованных ему. И еще автографы…

Осталось несколько сот книг с дарственными надписями, говорящими о любви и дружбе, о благодарности за редакторскую помощь. Поэт Николай Грибачев, очень многим обязанный Панферову, пишет: «…с признательностью чистосердечнейшей за внимание и помощь». Александр Андреев: «Без вашего участия у меня, пожалуй, не было бы ни этой книги, ни какой-либо другой». Борис Полевой на «Повести о настоящем человеке»: «Дорогому Федору Ивановичу, заставившему меня написать эту книгу, с вечной благодарностью за добрые слова, сказанные тогда, когда они больше всего были нужны». Даниил Гранин: «Моему старшему товарищу, издателю — Федору Ивановичу с лучшим чувством». Е. Поповкин на книге «Семья Рубанюк»: «„Крестному батьке“ этого многострадального труда». Николай Шундик, автор «Быстроногого оленя»: «…за Ваш пристальный теплый глаз, за Вашу отеческую руку и большое сердце. Спасибо». Тихон Семушкин: «…за доброе и живое участие в моей литературной судьбе»; Геннадий Молостнов, Михаил Луконин, Лидия Обухова, Михаил Бубеннов, Елизар Мальцев, Александр Борщаговский и многие, многие другие говорят Панферову-редактору о своей признательности.

«Взыскательному и строгому и, как показала жизнь, справедливому учителю, с волнением», — пишет Б. Кремнев.

За эту справедливость Федора Панферова уважали, любили и давно известные авторы. Об этом говорят автографы Сергея Васильева, Сергея Михалкова, Ильи Сельвинского, Ольги Берггольц, Веры Пановой, Виссариона Саянова, автографы Самуила Маршака и Валентина Катаева, Павла Далецкого и Валерия Кирпотина, Мариэтты Шагинян и Галины Николаевой, Бориса Горбатова и Марии Прилежаевой…