Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Нил Фергюсон

итальянский футурист Филиппо Маринетти не изменил отношения к ней и в дальнейшем. Однако положительно относились к войне не только футуристы. Льюис, Леже и Дикс воспринимали ужасы, которые они наблюдали, по меньшей мере неоднозначно. Льюис, призывавший вортицистов “не упускать войну, если она идет”, позднее писал с явным двойственным чувством:

Эти ухмыляющиеся скелеты в фельдграу с металлическими касками на черепах, эти тонущие в грязи гирлянды из колючей проволоки, эти миниатюрные горные хребты из темно-оранжевой земли и деревья, похожие на виселицы, принадлежали только гигантским толпам умирающих и контуженых актеров, заряжавшим сцену романтическим электричеством{2271}.

Леже, в свою очередь, “был поражен видом открытого казенника 75-миллиметровой пушки под ярким солнечным светом, играющим на белом металле”{2272}. Война, писал он, неожиданно открыла ему “глубину текущего дня”:

Атакующий эскадрон. Находчивый рядовой солдат. Снова и снова очередные армии рабочих. Горы сырья и изделий… Американские моторы, малайские кинжалы, английский джем, солдаты со всего мира, немецкие химикалии … на всем лежит печать поразительного единства{2273}.

Его “Игра в карты” (1917) была, как заметил один критик, “одновременно яростным протестом против войны, навязывающей людям жуткое механическое, роботоподобное единообразие, и гимном создателям этих машин, сам ритм которого прославляет повелительную мощь человеческого разума”{2274}. Если, как предполагал Уиллет, автором берлинского манифеста дадаистов (апрель 1918 год) был Франц Юнг, будет не лишено смысла предположить, что воинственный язык этого текста был связан с опытом участия автора в битве при Танненберге:

Высочайшим искусством будет то… которое позволяет сбивать себя с ног новым взрывам, которое все время пытается собрать свои конечности после новых потрясений. Лучшими… художниками будут те, кто вечно вылавливает обрывки своих тел из водоворотов и водопадов жизни, цепляясь за разум своего времени кровоточащим сердцем и кровоточащими руками{2275}.

Российские художники также скорее воспевали войну, чем осуждали. Из общего ряда, безусловно, выделяются “Инвалиды войны” Юрия Пименова (1926), явно написанные под влиянием германских художников, таких как Гросс и Дикс, однако даже “Смерть комиссара” Петрова-Водкина, завершенная в том же году, демонстрирует, что большевики стремились провести различие между жестокой империалистической войной и героической гражданской войной{2276}.

Возможно, самым поразительным контрпримером выглядит Отто Дикс. Он воевал и на Западном фронте, и на Восточном, воспринимал войну как “естественное явление” и ужасал своего друга Конрада Феликсмюллера рассказами о том удовольствии, которое получаешь, “вгоняя штык кому-нибудь в кишки и поворачивая его там”. Хотя его гротескные картины часто воспринимают как обличение войны — отчасти благодаря усилиям его агента, который пытался эксплуатировать распространенные в Германии 1920-х годов пацифистские настроения, — однако и “Окоп” (1923, позднее утерян), и триптих “Война” (1929–1932), и пятьдесят военных офортов (1924) во многом были порождены стремлением юного солдата-добровольца “самостоятельно изучить жуткие, бездонные глубины жизни”. Как он позднее объяснял: “Я мечтал понять, как это, когда кто-то рядом с тобой внезапно падает мертвым, сраженный пулей. Мне нужно было пережить это самому. Я хотел этого”. “Война была ужасна, — вспоминал он, — но было в ней что-то потрясающее”{2277}. Дикс, бывший и до войны, и во время войны страстным поклонником Ницше, больше, чем кто-либо, вдохновлялся эстетикой массовых смертей и разрушения. Как он написал на нарисованной им открытке, которую он послал своей подруге Хелене Якоб: “В развалинах Оберива — воронки от снарядов в этих деревнях полны стихийной энергией… Это редкая, небывалая красота, которая не может не находить в нас отклика”{2278}. Другой, намного менее оригинальный солдат-художник также зарисовывал разрушенные деревни, и атмосферу на этих малоизвестных работах ефрейтора 16-го Баварского резервного полка Адольфа Гитлера можно назвать только умиротворенной{2279}.

Аналогичная неоднозначность характерна и для позднейшего британского искусства на военную тему: Стэнли Спенсер говорил о своей стилистически близкой к послевоенным работам Дикса фреске “Воскресение солдат” из мемориальной часовни в Бургклере, что он хотел передать “чувство радости и ожидающего предвкушения”{2280}. Даже на войне, когда ему поручили нарисовать значок, отличающий сортиры для унтер-офицеров от сортиров для солдат, он не удержался и украсил букву “С” (то есть “сержантский”) венцом из роз{2281}. Его “Воскресенье” трудно называть веселой картиной, но ее христианские иконографические мотивы явно должны утешать, а не пробуждать гнев. В этом Спенсер напоминал Жоржа Руо, создавшего цикл из 58 офортов Miserere — вероятно, самую удачную попытку переосмысления войны в религиозном духе{2282}.

Что, если?

В 1932 году, когда репарации и военные долги были заморожены, а мир тонул в пучине Великой депрессии, писатель Дж. К. Сквайр опубликовал интересный (хотя сейчас почти забытый) сборник “опытов воображаемой истории”. Трое из двенадцати авторов, участвовавших в нем, решили переписать историю так, чтобы избежать Первой мировой. Андре Моруа сделал это, избавившись от Французской революции. Как объясняет его всеведущий “Архангел”, после лишних полутора веков правления Бурбонов во Франции мир выглядит иначе: “Соединенные Штаты не откололись от Англии, но так усилились, что теперь они господствуют над Британской империей… Имперский парламент заседает в Канзас-Сити… Столица Соединенных Штатов Европы… находится в Вене”. “Войны 1914–1918 годов” в этом мире не было{2283}. Аналогичная фантазия Уинстона Черчилля строится на победе конфедератов при Геттисберге с возникновением в 1905 году Ассоциации англоязычных стран в составе Великобритании, Конфедерации и Северных Соединенных Штатов:

После того как удалось избежать опасностей 1914 года и Европа провела такое же разоружение, как ранее АСА, идея “Соединенных Штатов Европы” неминуемо начала воплощаться в жизнь. Блестящая картина англоговорящего мира, его неуязвимости, его неограниченной мощи, быстроты, с которой он создает богатство и распространяет его в своих пределах, энергичности и оптимизма его населения — все это подводит европейцев к выводам, на которые не могут закрывать глаза даже самые скудоумные из них. Сможет ли император Вильгельм II сделать очередной важный шаг к европейскому единству на предстоящей Берлинской панъевропейской конференции 1932 года, пока трудно сказать… Но если его императорское величество не сумеет достичь своей цели, его, возможно, утешит, что его карьера легко могла быть погублена еще в 1914 году войной, которая была способна лишить его трона и обрушить его страну в прах{2284}.

Несколько более реалистичный сценарий Эмиля Людвига предполагал, что, не умри германский император Фридрих III от рака в 1888 году, просидев на троне всего 99 дней, курс германской политики мог бы стать более либеральным.