Лёд - Яцек Дукай

Таак. Втюрился, бедняга. На четвереньках потянулось к кровати. К колену приклеился листок. Я-оно смело разбросанные бумажки. Ага, что у нас тут — К вопросу о существовании будущего, херня, будущего не существует, впрочем, прошлого тоже нет; ага, второе письмо PPS, шифр параллельной памяти — скажите мне: правда или фальшь? И еще почерканные листки — письмо панне Юлии! Ой, как долго уже ей не писало! Совершенно забыло.

Цапнуло карандаш. Пальцы скользкие, выскальзывает. Вы уж простите мне, что столько времени это заняло — ну почему этот поезд так трясется! — так что понадобилось напиться допьяна — нет, вот этого я ей не напишу — понадобилось заглянуть в глаза смерти — о, как драматично! — чтобы понять — а что понять? — все ошибки, моменты пустые, принуждения безумия — нет, это же надо, напился, теперь еще и белым стихом пишу! Почесало карандашом в ухе. Мне казалось, что я вас люблю, поскольку это было слишком прекрасной идеей, чтобы ее отбросить — что есть более возвышенное, чем несчастная любовь? Прекрасно понимаю, что вы не давали мне к этому никаких… — а когда усмехалась из-под челки, когда хватала быстрой ручкой за запястье, за предплечье и прижимала к себе, вреде бы для того, чтобы задержать и обратить внимание, чтобы получше в ее слова вслушаться, не потерять ее закрученных, змеиных мудростей, но разве женщинам не ясно, неужто не понимают они, что не откровенный поцелуй, не возможность полапать в темном парадном, не простые, банальные слова, но — один летучий взгляд, улыбка из-за платочка, краешек платья, спадающий под столом на штанину кавалера…

…Как тогда, когда мы стояли под липой в осеннем дожде, девушка что-то быстро щебетала, потирая руки и глубоко вдыхая пропитанный дождем воздух, пока над лугом не ударила молния, а за лесом другая, собирайся, Юлька, крикнул я, бегом из-под дерева, а то и в нас попадет! Мы побежали по меже, через поле и по болотистой дороге в амбар Вонглов. Потом Юлия вытряхивала дождь из волос, капли воды, словно стеклянные бусины, только их твердого стука, когда падали на утоптанный земляной пол, не было слыхать — вытряхивала, склонившись вперед, низко опустив голову, между коленей; на изгибе ее спины, у самого верха, над вышивками, а под воротником легкого платья, сквозь его мокрую ткань пробились формы самых верхних позвонков, круглые холмики, будто пуговки кожи, застегиваемой на теле сзади и изнутри, то есть, какими-то алыми пальчиками хрящиков и сухожилий за ребрами, со стороны грудины, от легких и сердца. Я протянул руку и положил ладонь на этих позвонках, прижал пальцы к шее Юльки. Под ними я чувствовал каждую косточку, каждую пуговку. Она оглянулась через плечо. В замешательстве, я отступил. Она встала в дверях амбара, засмотревшись на дождевой пейзаж, за усадьбой открывался вид на всю долину в дожде, на выборные земли и арендный лес. Она весело захлопала в ладоши. — Все это будет мое! — Я согласился, как с детства привык соглашаться со всеми ее планами. Я стоял сзади, но не видел ничего, кроме нее. Руки тряслись, пришлось спрятать их за спину. Пуговки позвоночника вырисовывались под тканью уж слишком выразительно. Мне так хотелось ее раздеть…

Любови Лета совершенно другие.

О предсказании будущего

Жестокая метель смазала формы застроек вокзала в Канске Енисейском[201], замалевала белыми полосами весь перрон и даже сам состав Транссибирского Экспресса, так что после того, как я-оно сошло с самой нижней ступеньки подставленной лестницы в уже подмерзающую серую грязь, видело едва лишь два ближайших вагона, фонарь и старую подвешенную под ней предупредительную табличку и, разве что, освещенный феерией радуг массив зимназового паровоза вдали — резкая чернота, пробивающаяся сквозь всеохватывающую белизну — и больше ничего.

На табличке, из-под толстого слоя инея, краснела кривая надпись:

Как будто бы кого-то еще следовало информировать. Кан и Енисей подо льдом, на деревьях висят кисти сосулек, вырывающийся из-под машин пар перемещается над землей угловатыми облаками. Застегнуло новенькую, первый раз надетую шубу, натянуло на голову тяжелую шапку и поковыляло к задним вагонам состава. Трость скользила в стороны на мерзлоте, прикрытой свежим снежком — никакой тебе опоры. Колено пронизывала резкая боль, в башке гудело, желудок конвульсивно сжимался и разжимался, поднимая к горлу теплую кислоту, а горло болело уже само по себе. Перетопленные до невозможности вагоны первого класса настолько высушили за ночь воздух в купе, что к утру человек просыпался с подошвой козацкого сапога, вшитой к нёбу за языком, и с куском пемзы вместо самого языка. Я-оно выпило прямо из-под крана чуть ли не литр воды, пока из гортани раздался более-менее человеческий голос. Голос — а точнее очередное утреннее проклятие при виде проявившейся в зеркале ужасной хари. Дело в том, что заснуло с лицом, лежащим прямо на незавершенном письме, и вот теперь, под глазом, словно рисунок на лице циркового клоуна — карикатурой на слезу — выпирал удлиненный треугольник карандашного наконечника. Зевалось так, что трещала челюсть.

Восемь утра по местному времени, Солнце подчиняется астрономии Лета, но на земле — Зима. Я-оно задрало голову, пытаясь заглянуть вовнутрь купе, мимо которого как раз проходило, атделения панны Мукляновичувны, но окно было занавешено. Наверняка сляг, ясное дело, дрыхнут; я-оно тоже должно было спать — если бы не настойчивое воспоминание вчерашних слов прокурора Разбесова, и если бы не чудовищное похмелье…

Скрип-скрип, нет, это не эхо в метели, это кто-то, идущий сзади, спешащий шаг в шаг. Остановилось, отвернулось.

Дусин.

— День добрый.

— Приветствую.

Он тоже остановился.

Стиснуло зубы. Не собирается я-оно отзываться первым, даже если бы пришлось торчать здесь до отхода Экспресса.

Советник поспешно закончил застегивать пальто, воротник наставил торчком, натянул на уши лисью шапку.

— Вы уж простите. Когда бы вы не покинули поезд, в течение всего этого дня, пока мы не прибудем в Иркутск — я буду вас сопровождать.

— Ах! — Замигало, когда снежинки сцепили ресницы. — И что на это княгиня?

— Их Светлости…

— Поссорились.

— Вечером, перед танцами…

— По моей причине.

— Не желая того…

— Вы проговорились князю. Он поверил в то, что…

— Теперь они не…

— Не разговаривают друг с другом.