Телефонная книжка - Евгений Шварц

«вечно торопят, вечный аврал. И Венедикт Венедиктович прощается, долго пожимая руку. Вся семья остается, а я, наконец, ухожу. И браню себя. Это не доброта, а вялость душевная, вечное попустительство. Когда же, наконец, выбираюсь я на Карповку, то мысли принимают более общий характер. Я думаю о деспотизме горемык, о невозможности ему противиться со стороны людей близких. Когда я сажусь в троллейбус, туман человеческий, мрак непоправимых бед и несправедливости начинает постепенно рассеиваться. Хоть горезлосчастье, возле которого я побывал, вовсе и не исчезло, а только отделилось.

Леночка Юнгер, Елена Владимировна Юнгер[0] Она до того безыскусственна и правдива, до того человечна на всех путях своих, что обличитель, бросающий в нее камень, выглядит темным в сиянии мягкого света, который излучает все ее существо. Когда Маршак вспоминает ее отца[1], рано умершего поэта, у него лицо светлеет и он говорит мечтательно: «Володя Юнгер, Володя Юнгер! Ах, какой был человек». Он не рассказывает, какой, да это, видимо, и не передашь. Но в лице Маршака — отблеск того же сияния, которое определяет Леночку и, видимо, определяло ее отца. Стихов его Маршак не цитирует, несмотря на непогрешимую свою память. Видимо, Володя Юнгер был поэтичен всей своей сущностью и дело тут было не в стихах. Теперь вернусь к началу. Безыскусственность и правдивость следует понимать не буквально. Это не детская наивность или грубоватость бестужевской курсистки. Нет, Леночка может умолчать, и скрыть, и схитрить. Но она — это она. Это ее собственная безыскусственность и правдивость — она поступает так, как ей хочется. Вот на что любуюсь я, скованный майкопским, полумонашеским интеллигентским прошлым. Изящество, с которым она влюбляется, и божественное бескорыстие в выборе — вот, что в ней прелестно. Вот и все. Говорить о ней подробней — это значит мельчить, и сплетничать, и вносить муть в то, что до такой степени ясно. А к Леночке я отношусь со всем уважением. Я к ней привязался за долгие годы нашего знакомства.

Вот идут последние фамилии моей книжки.

Я

Янковский Моисей Осипович.[0] С ним я познакомился в 20 году, еще в те дни, когда я работал в Театральной мастерской. Тогда он женился на Лиде Фельдман[1] и тем самым вошел в круг ближайших моих друзей. Это совершилось легко. Отличался он необыкновенным обаянием, так что трудно было не подружиться с ним. И казался он до конца ясным. Вскоре я увидел в нем человека из хорошей еврейской семьи. Он не любил грубости. Был брезглив. Чуть — чуть — чуть буржуазен. Буржуазен со всеми поправками двадцатого года. И я прибавил эти сведения ко всем, что накопились до сих пор. И по- прежнему Янковский казался мне ясным до конца.

Я приехал в начале, нет, [в] середине двадцатых годов в Москву и остановился у Янковских. И там увидел отца его. Маленький старик с большой головой. Семья занимала две комнаты в большой коммунальной квартире, некогда принадлежавшей им полностью. Лиде и Мухе, так в те дни все звали Янковского, принадлежала комната против ванной, просторная, но темноватая. Буржуйка все еще стояла у стены. И старик отец все присаживался к огню, потом уходил, согнувшись, словно никого не замечая, томился, не находя себе места. Ему нездоровилось. И вернувшись в Ленинград, я узнал, что он умер. И в последующие наезды в Москву мне все представлялась эта неприкаянная фигура главы семейства, бродившего перед смертью, не находящего себе места в старой своей квартире. Познакомился я с братьями Моисея. Старший показался мне неясным, непонятно недоброжелательным. Другой, младший, был легок, как Муха, но в нем не было явной ограничивающей воспитанности Моисея. И легкость его заносила. Все казалось ясным. И вдруг Моисей из одной своей поездки привез новую жену! Брак с Лидой казался несокрушимым. Семья была не просто благополучной, а счастливой — так Муха был внимателен, ласков, весел. И вот приехал с новой женой, ни одним словом не предупредив первую. К этому времени они занимали две комнаты все в той же огромной коммунальной квартире. Муха отдал Лиде одну, ту, которая ближе к парадной двери, а себе оставил прежнюю, что против ванной. Все можно было бы понять: любовь, стихия, вне законов, вне разума. Я озадачен был другим: ясностью душевной, с которой Моисей произвел эту операцию. Сознание собственной правоты, ни на миг не нарушимое. Коммунальная квартира взволновалась, как море. События обсуждались всюду — в коридорах, на кухне, громогласно, жадно. Одна из жилиц с особым бесстыдством, порожденным коммунальным бытом, где многое по необходимости делается чуть ли не на виду — скажем, утренняя очередь в уборные, — спросила Лиду прямо: «Лидия Львовна, скажите, что нового у вас там — душа сплетен просит». Один Моисей сохранял полное душевное спокойствие и уверенность в своей чистоте.

Именно — не в правоте, а чистоте. Мало ли разводов я видел, — но это был единственный, где от полного семейного благополучия человек перешел к полному разрыву с такой непринужденностью. И вот у ясного, необыкновенно обаятельного, чуть — чуть буржуазного по вкусам, чуть — чуть чистоплюя Моисея обнаружилась еще одна черта: полная уверенность в своей правоте, когда им овладевает желание. Как бы ни был влюблен оставляющий свою жену ради другой женщины человек, он все же испытывает некоторое смятение чувств. Трудно спокойно смотреть на раны, которые наносишь, хотя бы и без всякой твоей вины, по роковой необходимости. А Моисей и не смотрел в ту сторону. И через год- два все уладилось, а потом и забылось — зрителями. Лида вновь вышла замуж. А Моисей, по — прежнему обаятельный, легкий, чуть по — буржуазному брезгливый, чистоплюй, перебрался со своей новой женой в Ленинград и занялся театром. Писал либретто для оперетт, критические статьи, занялся историей музыкальной комедии. И тут, работая с Вейсбремом над какой‑то постановкой, в каком‑то театре — снова поразил меня. В трудный момент, когда им овладело желание уйти от последствий неудачи, — а постановка, как выяснилось на генеральной, не удалась — он взял, да с полной непринужденностью так и сделал. И тут я испытал некоторый страх. Что‑то темное почувствовалось в зна

комом существе. Если страсть многое оправдывает, то в данном случае о ней и помина не было. Но я понял, что Моисей считает себя правым, самым искренним образом уверен в своей чистоте, когда им овладевают желания далеко не почтенные. Вроде вышеописанного, весьма практического. С новой женой Моисей жил хорошо, необыкновенно внимательно и ласково обращался с пасынком, семья казалась незыблемой. Я бывал у них не часто. Вышло так, что некоторые новые свои пьесы читал я у них. Например, «Ундервуд», потом «Снежную королеву». И вдруг внезапно, непринужденно и с полным сознанием своей чистоты, оставил Моисей вторую свою жену и ушел к артистке Пельцер[2]. Зашумели в театральных кругах, жена (оставленная) уехала в Москву. Квартиру Моисей оставил. И часть мебели сложил в надстройке.