Дарт Вейдер. Ученик Дарта Сидиуса - Jamique

Когда-нибудь, вдруг подумал он, и мысль пришла буквально из ниоткуда — я смогу посмотреть в глаза каждого джедая и узнать, каков он на самом деле. С привычками, пристрастиями, страхами, вкусами, привязанностями, снами. Увижу людей, а не джедаев. Пока я смог это сделать только у ситхов. И они — надо отдать им должное — не говорят о том, что принесли мир всему миру. И даже о том, что создали рай для всех одарённых. Просто… постарались изменить мир под себя. Ему-то это не нужно, сейчас ему вообще нужно, чтобы все отстали… Он вздохнул.

Он не обижен на судьбу за то, что вырос на Татуине. Что не был богат, что прятался по безлюдным планетам. Но то, что ему лгали и то, что не дали развить талант — вот это обидно. Нет, не так. Это настолько… непрощаемо, что… что вряд ли ему понять какого-нибудь джедая. Впрочем, джедаев и нет. Галактика изменилась. Она стала холодной и недоброй… хочется ли ему, чтобы она такой оставалась?

В космосе холодно всегда. На то он и космос.

У отца аллергия на любовь? Ну что же. Если вспомнить, что она ему дала — не удивляюсь. Похоже, таких, как он, любовь — это не грань между свободой и несвободой. Это и есть несвобода.

Любовь — к кому угодно.

Только мне-то — что делать?

Падме

Наверно, это неестественно и нелепо. Перебирать сгоревшие листки чужой жизни. Или своей. Но столь же чужой. Она инстинктивно ощущала, что время, которое происходит сейчас в галактике, имеет уникальный вкус и рисунок. Что-то произошло. То, что больше никогда не повторится. И это будет происходить недолго. За какой-то прерывистый вздох, на длительность которого галактика сбилась с мерного ритма. А потом всё вернётся снова. На круги. Своя. Им всем отпущено мало времени. И только безумцы… безумцы…

Её муж был безумен. И почему — был. Он сумасшедший и сейчас. По всем канонам и нормам. Но, наверно, только такого она и могла полюбить. Особенного. Необычного. Такого, кто звёзды мог держать в руке. И который так смотрел на неё. На неё. Только.

Она задохнулась от внутренней боли, что-то оборвалось внутри, закричало: опомнись, ты ещё успеешь. Что? Не умереть.

Но я уже умерла. Пожертвовав жизнью ради…

Её глаза сосредоточились на одной точке в корабле. На этот раз это была красная панелька на приборной доске управления. Я жить хочу, жить, жить, жалобно говорил внутри голос. Я не хочу обратно, не хочу туда, а ты ведь вернёшься, если…

Если — что?

То, что она не сошла с ума — это так странно. Вот тело. Ему принадлежит мозг. Мозг — это тоже тело, путаница нервных окончаний, серое и белое вещество и ещё много чего, чего она просто не помнит. Как любое тело он способен, вообще-то говоря, на строго ограниченное число действий. Ну, например, человек не может бежать со скоростью сто двадцать миль в час. Или прыгать вверх на шесть своих ростов. Или — укусить локоть. Есть пределы. Хотя… многие пределы выдуманы. Теми, кто отступился.

И вот — тело. Обычное тело здоровой женщины. Ноб Сати. Которая привыкла быть её двойником. Может, в этом дело? Когда так много думаешь о человеке и привыкаешь примерять его на себя — мозг не отключается — а должен бы — когда в него входит чужое сознание…

О чём я думаю и зачем? О двойниках. И о том, что если кто-то слишком сильно сконцентрирован на другом…

Холодно почему-то. Очень холодно. В космосе всегда холодно. А в смерти — ещё холодней. Где-то там жила девочка, которой хотелось полёта и целого мира в придачу. А получила она любовь со смертью в конце. Несправедливо. Глупо.

Она сосредоточилась на этой мысли. На красной кнопке панели. На точке своей жизни. На…

Где-то там был перелом, отстранённо подумала она. Где-то был перелом моей жизни, и жизнь моя внырнула в иной шлейф от корабля, прорезавшего пространство. Что-то случилось, что нужно найти. В конце концов, не каждый может вернуться из смерти…

Она застыла. Это была даже не мысль — чётко прорисованная конструкция, готовая формула не из мозга. Да. Верно. Отнюдь не каждый возвращается сюда. Прямо скажем, один из… скольких поколений?

Впрочем, джедаи приходят призракам и голосами. Джедаи могут вернуться. По крайней мере, наладить связь.

О-ла-ла, сказал её собственный внутренний голос. Иронический и взрослый. Как бы нам вспомнить, что произошло между двумя кораблями? «Тантивом» и вот этим… личным кораблём Ноб. «Тантивом», на котором она умерла…

Вспышка ярости была такой, что ослепила. Как же. Как безумно героично было умереть, отдав жизнь любимому человеку! А могли бы жить оба. И не мешать друг другу — жить.

Любовь, детка моя, по крайней мере, первый приступ любви, который классически называют этим словом, длится от силы года три…

Её бабка. Та, которая выпихнула её в политику. Приехала погостить к ним в деревню. Оглядела двух девочек. Солу и Пад. Про первую небрежно сказала: будет хорошей хозяйкой. А вторую увезла в Тид. Не слушая никаких возражений.

Таким образом, она вытащила её в большую политику и жизнь. Увезла из неподвижной провинциальной глади. Бросила в водоворот таких интриг и дел… Это было неплохо. Совсем неплохо. Она общалась на равных с такими людьми. Она училась на своих болячках. Она с размаху влетела в войну. Она помогла придти к власти Палпатину. Она… глупо сейчас рассуждать, а что было бы, если. Если бы она осталась там, в своей семье. Жила б до семнадцати лет в тихой заводи жизни… и, возможно, у неё были возможность и время думать, мечтать и формировать себя… самой. Скорей всего, она всё равно бы уехала в большой мир. Характер диктует поступки, поступки складываются в судьбу. То, что увидела в ней бабка, действительно существовало. Сила, самостоятельность, ум и энное количество талантов, которым было тесно в рамках деревни и семьи.

И ведь она невлюбчива. Нет. До двадцати четырёх лет — она, конечно, увлекалась порой кем-то. Но так, слегка. Ей, безусловно, нравилось внимание мужчин. В умеренных дозах. Вниманием можно было управлять. Это отточил у неё Палпатин. Вот в него бы — усмешка — она могла влюбиться. Личность. Но они познакомились, когда она была ребёнком, тем более он умел великолепно переводить отношения в рамки дружеских и деловых.

О, да. Конечно.

А ведь она бы могла стать третьей в их союзе. Если бы её так не повело. Ведь она — внимание — потеряла сразу двух своих мужчин. Которые должны были обращать внимание только на неё.

Выражено резковато. Но верно. Всё-таки у неё были очень доверительные отношения с канцлером. И это было прекрасно видно, что его интерес сместился на другого. Господи ты боже мой, сила ты моя великая. Ревность без примеси секса. Просто — ревность. Зачем?

В ней вдруг зазвучали строчки из читаной ещё в юности книги. Книги о любви. Её написала женщина… она не помнила её имя. Но помнила, как поразила её книга беспощадностью к себе. Беспощадностью бессознательной, это не было целью. Может, потому, что книга была честной? Восемнадцать лет, и комната в общежитии корусканткого университета…

Нет ничего более ужасного, более удушающего, клонящего к земле и вызывающего жуткий морок — чем любовь женщины. Ей мало быть рядом — ей надо стать для мужчины всем, расслабить его, лишить предназначения и дара, повязать по рукам и ногам сладкими узами…

Рядом с ней тепло — но в этом и опасность: узнав ласку тепла — как выйдешь на вечную стужу? Нет ничего ужасней любви женщины… Даже той, что ничего не требует. Ведь что нужно им? — чтобы мужчины вечно оставались их детьми, нуждающимися в помощи и защите…

Но разве мы умеем помочь — не поработив? Ах, это племя! Племя, считающее, что выше любви ничего нет!

… Пламя творчества — жестокое пламя. Жёстче, чем ожог безответной любви. Оно нуждается в ясности ума — и в свободе.

Ото всего.

И ото всех.

Так просто. И так ёмко. Хорошо бы помнить то, что читаем. Помнить не умом и даже не сердцем. Помнить формулой, вырезанной в душе.

Какой дурак сказал, что любовь возвышает и делает лучше? Сила великая, почему мы не можем любить — отдавая, а не беря? А если отдаём — то всего себя, а когда проходит приступ, требуем взамен такой же отдачи? Почему нам надо непременно завладеть, отдав, и почему наша голова, обычно способная видеть весь мир, фокусирует взгляд на единственном человеке? От которого возникает наркотическая зависимость, а без него — ломка? Любовь. Кому она нужна, эта любовь. Уж по крайней мере, не тем двоим, которым она оставила после себя прекрасные четверть века. И уж по крайней мере, не ей, которая из-за любви же предала, потому что… потому что вся любовь свелась к этому самому, примитивному, идиотскому, недостойному современной женщины и цивилизованного человека: почему ты меня не любииишь???

А за что? И главное — зачем?