Железный Густав - Ганс Фаллада

Такому прожженному дельцу, как Эрих Хакендаль, достаточно было одного взгляда, чтобы определить, заслуживает ли письмо внимания. Все, что поважнее, он откладывал в сторону, чтобы потом незаметно прибрать подальше. Об этих письмах Эйгену незачем было знать. Разумеется, не мешало кое-чем и потешить слепого, но Эрих читал ему только сравнительно безобидные письма, и которых имелся материалец для легких вымогательств, какими слепой пробавлялся и раньше, — о настоящей же ценности архива, изъятого из небольшого приватного сейфа, Эйген не должен был догадываться.

Эрих с неподдельным сожалением смотрел на слепца, который, сидя по другую сторону стола, тыкал наобум в какое-нибудь письмо и говорил:

— Прочти-ка мне это, шурин!

И Эрих послушно брал в руки письмо: если ему казалось, что Эйгена не стоит с ним знакомить, он скашивал глаза на какое-нибудь другое письмо, лежащее на столе, и зачитывал его вслух. Какая все же удача, что он дал Эве сбежать: будь она рядом с Эйгеном, эта безответная раба, Эриху неповадно было бы его морочить.

Возможно, и у Эйгена возникали подобные мысли. Возможно, что, когда он сидел с Эрихом и беспомощно на него пялился, он размышлял, точно ли это случайность, что Эва от него ускользнула в такой неподходящий момент? Таким образом, он был даже несправедлив к своему шурину, ведь это и в самом деле была игра случая, шурин только чуть-чуть помог случаю.

Однако Эйген становился все молчаливее и все реже говорил: «Прочти-ка мне это, шурин!» Молча, нахмурив лоб, сидел он со склоненной головой и, казалось, о чем-то упорно думал. Умница Эрих, хитрюга Эрих, пройдоха Эрих мог бы, казалось, при своей сметливости призадуматься над тем, чем же вызвана такая холодность компаньона. Но Эрих был слишком упоен удачей, швырнувшей к его ногам ключ к богатству и успеху, чтобы обращать внимание на какого-то Эйгена Баста. В самом деле, кто такой Эйген Баст? Беспомощный слепец, тупой, неотесанный, вульгарный преступник! Стоит ли им заниматься?

С уверенностью победителя Эрих уже в конце первого дня предлагает слепому сжечь бумаги, не представляющие никакого интереса, но не безопасные для хранения. То, что он собрал на столе, вот это действительно ценные бумажки, прелестные, забористые письмишки…

И Эрих проводит рукой слепого по кипе бумаг на столе; слепой что-то невнятно бормочет; перебирая пальцами, он пересчитывает бумаги и вдруг выхватывает из кучи какое-то письмо:

— Прочти-ка мне это, шурин!

И Эрих берет письмо и в самом безоблачном настроении зачитывает его вслух. Он не ограничивается тем, что в письме, а присочиняет наудачу: уснащает письмо кое-какими забавными подробностями и словечками, от чего оно очень выигрывает и становится весьма подходящим материалом для этакого небольшого посланьица с вымогательской целью — слепой может быть доволен!

Эйген слушает с застывшим лицом и только нет-нет да и кивает и притопывает ногой. Но едва Эрих кладет письмо в общую кучу, Баст наваливается на нее, сгребает письма в охапку, сует себе за пазуху и застегивается на все пуговицы.

— Это я спрячу, — говорит он с угрозой, — я — бедный слепой, меня всякий может обидеть.

Эрих готов взорваться — больше для виду, конечно, — все стоящие бумаги он загодя прикарманил. Но он тут же оставляет это намерение. Баст и в самом деле жалкий слепой, он в руках у него, у Эриха, он зависит от его доброй воли, не стоит ему перечить, от этого он и вовсе взбеленится. И Эрих говорит с сознанием своего превосходства:

— Хорошо, спрячь их, Эйген. Я тебе доверяю!

Слепой присутствует при том, как Эрих сжигает бумаги в печке. Он стоит рядом и молчит. А затем оба ложатся спать — завтра они условятся, что делать дальше, сейчас оба слишком устали. Каждый уходит к себе, но, словно по уговору, оставляет дверь в коридор открытой, каждый прислушивается к дыханию другого, уснул ли он?

Внезапно он чувствует, как чья-то рука сдавила ему горло, и слышит свистящий шепот Эйгена:

— Я тебе башку оторву! Я тебя отправлю к свиньям собачим! Ты, жирный боров, вздумал меня надуть? Предатель! Жрешь все мое и меня же обманывать! Да на моей собственной кровати!

Эрих защищается как безумный, он лупит наотмашь, кусается, отбивается от слепого ногами, вскакивает, зажигает свет и, видя, что этот бесноватый отступил в сторону, хочет бежать… И одумывается.

Увы, он недооценил Эйгена. Слепой чутким ухом уловил шуршание бумаги в карманах гостя, неусыпная подозрительность уже и раньше навела его на мысль, что шурин припрячет самые стоящие, самые выгодные письма… Вот он и молчал и караулил, дожидаясь, пока Эрих уснул. Увы, умница Эрих проявил плачевное легкомыслие, ему и в голову не пришло, что Эйген заподозрил измену, — он просто-напросто сунул крамольные письма под подушку…

А теперь этих писем и след простыл. Прежде чем дать волю своей ярости и кинуться душить обидчика, Эйген Баст припрятал их… И вот они недосягаемы для Эриха, может быть, их и в квартире нет…

День и ночь они торговались, грызлись, спорили. Даже в короткие минуты забытья, когда их сваливало изнеможение, караулили они друг друга. Эрих непрерывно следил, не наведается ли Баст туда, где припрятана его добыча, — знать бы, по крайней мере, где он ее держит! Если б Эйген хоть раз спустился в подвал, можно было бы спокойно обыскать всю квартиру! Но Эйген и не думает уходить, он ни на минуту не оставляет шурина одного. Время от времени появляется мясник, отчитывается, получает новые распоряжения, приносит что-нибудь поесть и снова уходит.

Эрих размышлял. Словно по внезапному наитию подошел он как-то к окну и распахнул его. В комнату ворвался ледяной, пронизывающий декабрьский ветер.

— Запри окно, шурин! Сильно дует!

Но Эрих уже высунулся в окошко мансарды.

Перед ним круто вниз сбегала крыша, по краям ее тянулся желоб, а за желобом — Эрих не видел этого, но знал — зияла глубокая пропасть в пять этажей, и в самом низу — мощенный булыжником двор. Случись кому туда упасть…

— Сейчас же закрой окно! — надрывался Эйген. — Моя квартира! Делай, что я приказываю, а не то…

Эрих еще больше высунулся из окна. Да, немного правее, высоко, но так, что, став на подоконник, пожалуй, можно за него ухватиться, из черепичной крыши торчит крюк, очевидно, для удобства кровельщиков, прикрепляющих к нему свои лестницы, — а оттуда уже не трудно добраться и до чердачного окошка. Во всяком случае, не очень трудно, хоть и нужна известная ловкость…

— Что ты тут делаешь? — спрашивает Баст, подходя к окну. — Чего это ты стал у окна? Ты ведь боишься сквозняков. Или с кем перемигнулся?

— Ни с кем я не перемигнулся, — говорит Эрих, отходя от окна. Закрыть его он предоставляет Басту.

Слепой проснулся от неясных шорохов в квартире, каких-то резких, злобных, враждебных звуков. Он спал, растянувшись на своей постели, спал как убитый; он мог себе это позволить: шурин тоже спал как убитый. Долго стоял он у постели спящего, прислушиваясь к дыханию смертельно уставшего человека. Однако задуманного не сделал, а тоже лег спать.

И вот проснулся. Он еще ошалел от сна, слишком рано его разбудили, ему бы еще спать много часов, подольше бы тянулся прекрасный сон, будто он опять видит. Да, что-то он видел во сне, видел голое тело, белую руку — и все это он видел…

Но больше ему не приходится размышлять о том, что бы еще он мог увидеть, — инстинкт самосохранения снова его тревожит, будит, гонит. Эти злобные враждебные звуки не прекращаются…

— Что это, шурин? Шурин, что ты делаешь? — слабо окликает он — и не слышит ответа.

Он уже и не ждет ответа, он уже знает, что это за звуки, знает, что шурин не отзовется, что он, Эйген Баст, спал на пять минут дольше, чем следовало, — и тот удрал…

Надо встать, думает он, но чувствует ужасную слабость в коленях; внезапно его обжигает мысль, что Эрих больше не нуждается ни в нем, ни в письмах — ему достаточно сделать вид, будто у него есть эти письма, а при такой игре Эйген Баст для него только помеха. Просчитался, Эйген, он уже с тобой не хочет…

— Шурин, — кричит он, — брось эти фокусы! Я согласен — делай как знаешь…

Что-то странное с ним творится, то ли он пролежал две секунды, то ли десять минут. Он не в силах подняться… А надо…

«На пожарников плоха надежда, что они меня вытащат. Ведь тут дерево, весь этаж сплошное дерево, оно вспыхнет, как спичка… Мне бы на крышу, — думает он. — Может, как-нибудь и сумею — он, верно, только-только эту пакость устроил…»

И продолжает лежать… Проклятая слабость во всем теле, почему-то вспомнилось, как он еще совсем мальчишкой впервые исколошматил девчонку.

Тони ее звали, вдруг вспомнил он, она еще потом повесилась.

Но воспоминание лишь мелькнуло, его поглотили сухие злобные звуки. Они становятся все громче, трещит уже вовсю… «Это в прихожей, — соображает Эйген. — Эрих, должно, выбросил туда перины и выпустил перья. Он не дурак, этот Эрих, он — голова. Хочет, чтоб я отсюда не выбрался… Тем более в коридоре нет окна, никто и не увидит, что горит… Который может быть час?»