Не от мира сего. Криминальный талант. Долгое дело - Станислав Васильевич Родионов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Там, на заквартальном проспекте, отгремел бессонный грузовик. Неуверенно – еще на научились – прошумели во дворе подросшие за лето березки… Человек прошел и хлопнул дверью – подгулял, с работы или просто так, опоздал? Где–то и что–то упало – в ночи все падает. Где–то и что–то вздохнуло – в ночи всегда вздыхает, а может, это вздыхает сама ночь… Вода стучит по железу карниза… Крупные капли бьют в стекло, плющатся и сбегают вниз разветвленно и быстро, как молнии. Крупные капли бьют в стекло и попадают ей на глаза. Как же они его пробивают?.. Это же против законов физики. Но глаза мокрые…
Господи, что с ним? Где он? Сережа, что с тобой и где ты?..
Она сжала ладонями голову и закачалась, издавая бессмысленный и протяжный звук, который лег на эту непроглядную ночь бедой. Она не плакала, не пела и не кричала – она стонала, как это умеет русская баба, и в этом кладбищенском стоне были и слезу, и песни, и крик. Сколько – час, два?
Наверху что–то стукнуло. Она умолкла, как спугнутая птица. Разбудила соседа… Но сосед пустил на кухне воду. Хлопнула дверь парадной, второй… На заквартальном проспекте уже стоял неокрепший шумок. Казалось бы только что потухшие окна загорелись вновь. Неужели люди уже выспались? Неужели утро? И тогда она увидела, что мокрый и плотный воздух за стеклом побелел как бумага.
Лида вскочила со стула, догадавшись, что уже часов восемь. Она сделала несколько коротких и ненужных пробежек, разрываясь между ванной, платяным шкафом и телефоном. Она спешила. Надо позвонить. Но кому? Нет, надо идти. Но куда? Боже, все–таки надо умыться. И сколоть волосы хотя бы в пучок. Ах, при чем тут зонтик…
Она выскочила во двор, растерянно оглядывая его неясные очертания. Ночной дождь теперь оседал туманом. Ей показалось, что от маленьких березок, где туман был гуще, отошло плотное облако и поплыло к ней, принимая вид человеческой фигуры.
– Вас встречают тонкие березки и толстый дуб, – улыбнулся Петельников.
– Давно стоите?
– Не раньше, чем у вас загорелся свет. Если только он гас…
– Вадим, почему вы улыбаетесь? – бессильно спросила она.
– А разве что–нибудь случилось? – удивился он.
Лида не ответила, стараясь вникнуть в его слова, казавшиеся ей непонятными и потому страшными.
– Сергея увели, чтобы выяснить некоторые обстоятельства. Эх, интеллигенция… Только бы им шляпы носить с очками. Почему я такой крепкий? Потому что меня в жизни сажали, били, топили, кантовали и даже оскорбляли…
Она опять не ответила, вглядываясь в улыбку, размазанную по его лицу.
– Улыбаюсь, потому что предстоит борьба. А счастье в борьбе.
– Счастье в любви и покое…
– Да вернется ваш Сергей живой и в очках. И вы обнимете его, как говорят, в районе грудной клетки.
Инспектор улыбался. Но бледность, как этот утренний туман, пропитала его щеки. Но галстук, всегда повязанный вычурным узлом, неумело топорщился. Но черные глаза, обычно спокойные, вспарывали улыбку сухим блеском. И где пояс от плаща? Торчит из кармана…
– Вы улыбаетесь, чтобы меня успокоить, – догадалась она, сдавив последнее слово непроизвольным шепотом.
– Только не плакать! – посуровел инспектор.
– Не буду, – тихо согласилась она и еще тише добавила: – Но я могу умереть.
– Есть поморская пословица: «Смерть не все возьмет – только свое возьмет». Вас она не возьмет.
Он смотрел на нее, ошеломленный виденным. Волосы, когда–то мерцавшие бронзой, светлыми клочками лезли из–под платка. Серые глаза – это не ее глаза – были остывшими, отрешенными от сознания. Губы опали. Скулы, проступавшие красиво, теперь очертились остро, заточенно. Она же всегда была школьницей… Да ей пора на пенсию.
– В чем его обвиняют? – спросила Лида.
– В получении взятки.
– И сколько могут дать?
– Лет восемь.
– Что же делать?
– Идти за меня замуж.
– Боже, как вы можете шутить…
– А как вы можете думать, что его осудят?
Легкий ветерок, залетевший с улицы, вымел туман. Тонюсенькие березки, вымоченные за ночь, поникли. Стены домов отсырели. Земля, уже не принимавшая влагу, была залита водой.
– Чего мы стоим? – спохватился инспектор.
Он взял ее под руку, на которой она безвольно повисла, понесенная его силой над водой.
– Но ведь за него заступятся? – спросила Лида.
– Кто решится за следователя–взяточника…
– Есть же там смелые мужчины?
– Теперь, Лида, появился новый тип мужчин. Ходят в брюках, курят, говорят басом, руки волосатые, а начальства боятся.
– А женщины? Они добрее…
– Женщины там в мундирах.
– Ну а вы?
Она сердито вырвала руку с откуда–то взявшейся силой. Я въелась в него взглядом. Он грустно усмехнулся.
– Простите, Вадим…
Они пошли, не очень–то разбирая лужи и грязь.
– А куда мы идем? – спросил инспектор и тут же ответил: – Ага, в городскую прокуратуру.
Лида не успокоилась, но к ней пришла частичка силы, идущей от какой–то деятельности, – они обсуждали, шли… Возможно, эта сила шла от инспектора, переливаясь из руки в руку. А как же в войну, что бы она стала делать в войну, отправив Сергея на фронт? Она умерла бы на вокзале, и не спасли бы ее никакие поморские пословицы. Нет, она бы поехала с ним на фронт. Она сейчас придет в городскую прокуратуру и там останется, что бы с ней ни делали. Но ведь теперь не война. Боже, боже…
– Вадим, почему Сергей такой невезучий? Почему это случилось с ним, а, скажем, не с вами?
– Я бы им не дался.
– Не с Гостинщиковым, не с Беспаловым, не с Демидовой, в конце концов, не со мной. Почему?
Инспектор незаметно вздохнул, почти без воздуха, одной грудной клеткой. Почему? Если бы он знал, почему Калязиным везет, а Рябининым нет, его бы избрали академиком. А может бы и не избрали.
– Лида, помните историю? Как только народ достигал высокой степени цивилизации, он погибал. Как только человек достиг каких–то интеллектуальных и нравственных вершин, он стал несчастным…
– По–моему, счастливым.
– Это моя теория. Впрочем, она выражена в народной мудрости, что дурачку живется легче. Поэтому я поменьше читаю и больше занимаюсь спортом.
– Да? Но Сережа ведь наивный…
– Он не наивный, а романтичный. Это вы знаете. Но, может быть, вы не знаете, что обыватель романтичности не любит. И романтических ошибок не прощает. Заведите любовника – обыватель вас поймет. Влюбитесь – обыватель вас осудит. Поэтому я не влюбляюсь.
– Клевещете вы на себя…
– Странно, что этот самый обыватель терпим ко всякой грязи, но свирепеет при виде романтического борца против этой грязи. По его представлениям, мир пошл, и ты будь пошляком, а иначе ты хуже этого пошлого мира.
