Раскол. Книга III. Вознесение - Владимир Личутин

Команда двинулась к ближайшему месту сборища раскольников и, приехав 6 декабря в тот самый бор, где должны были находиться скиты, расположилась на ночь стоянкой на опушке. На другой день пошли к раскольникам майор Ильищев, секретарь Иван Попов, крестьяне Ефим Чуркин, Василий Чупров и монах Феоктист.

По дороге они наткнулись на женский скит, где разметан всякий мизерный скарб, а тут же невдалеке увидели часовню. Чуркин незаметно подкрался к ней, тихонько обошел кругом и, воротившись к своим, сказал: «А раскольники-то собралися ведь сожигаться, у них все уже для этого подстроено…»

Вроде бы и гореть решили гуртом, сзывая по Мезени и Печоре христовеньких пострадать, но тайно-то всем, даже уставщику Анкиндинову, верилось, что сбились они в ватагу для согласной жизни; потому и в верховьях Печоры запехались за триста верст до ближайшей деревни, чтобы вдали от неистовых властей, где не достанут их безжалостные руки, молиться Господу и ростить детей без боязни за их судьбу, по старинным заповедям.

Вот и часовню-то срубили из кондового леса с высоким шатровым верхом, с трапезной, папертью и гульбищем; дородные избы ставили с заплотами, под тесовыми крышами… Нет, здесь собирались жить долго.

Но вот с Печоры примчали весть, де государева команда разыскивает скит Анкиндинова и уже приближается к Толвую; и сразу все мысли о прочном будущем иссякли как дым. В один день собрались все православные в часовне, разломали гульбище и паперть, устроили в подклети крохотный заход для нужды, наглухо забили дверь, а изнутри заложили бревнами, чтобы не могли просечь солдаты топорами, возжгли свечи и стали ждать ненавистников. А чтобы гореть, изнутри уж все было изготовлено: по желобам насыпано довольно пороху, в подклети напихано соломы и сена, разложены по всем углам часовни кипы бересты и сушья. У иконы Богородицы стояла свеча в руку толщиной, от нее-то под пение псалмов готовились мезенцы отправиться к Господу в милостивые руки преж времен…

Майор обошел часовню вокруг, судя по натоптанному снегу, внутри сбилось много народу. В крохотной скважинке теплился огонек, доносилось печальное пение; три стены клети были глухие, и лишь с восточной стороны было прорублено волоковое оконце, теперь закрытое волочильной доскою. Внезапность начатого дела утрачена, и теперь надо было думать, как проникнуть в часовню, чтобы спасти людей от безумного шага.

Феоктист поклонился, будто уже войдя в часовню, громко воскликнул, чтобы сидящие внутри староверцы услышали в нем своего: «Боже милости буди мне грешному». И чуть помедля, возгласил троекратно: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!..»

На эти слова запершиеся не откликнулись, лишь пение внутри усилилось. Тогда монах постучал батогом в окончину. Из-за стены ворчливо донеслось:

«Чего надоть? Кто шатается зря в глухом месте в неурочный час? По пустому делу, касатики, иль по нужде?»

«Отопри, дак узнаешь. Иль без креста на шее, что закрылся средь бела дня?» – ответил Феоктист.

«Что-то больно голос знакомый. Не из кисерезов ли кто?»

Волочильная доска отдернулась, в оконце показалось бледное лицо с рыжей куцей бородою и насмешливыми зеленоватыми глазами под хвостиками рыжеватых же бровей.

«Мы присланы государем, чтобы узнать, что за народ скрывается от властей, не воры ли и разбойники, и чтут ли Божье слово».

«Слышали мы, что идет к нам команда по доносу старца Феоктиста. А он и сам тут. Ну что, монах, нынче-то за сколько гривен продался?»

«Знай, обавник и лютый злодей, что я никогда не продавался и в родстве с июдою не состою. Это ты сатаны прислужник, коли добрых мирян по злодейскому умыслу потащил с собою. Это для вас возит из Москвы Парфенко Клокотов корчемные деньги…»

«Замолчи, чернец! Пошто нас допекаешь? Мы твоей каши не ели. Мы лишь схоронились для спасения душ своих, а ты ее давно продал. Мы за двоеперстие и старую молитву готовы помереть, а ты хоть и в сане монашьем, а давно Бога похерил. Мы твои заслуги еще по Соловкам помним. Гореть тебе в аду…»

«Отступись от него, да закрывай живей окно… Чего без нужды в ступе воду толочь», – раздался за спиной уставщика глухой голос, мелькнуло золотисто-светлое, сияющее лицо в пушистом окладе бороды. Феоктист не успел узнать старика.

«Погодь, погодь, не задергивай доску-то, – вскричал Феоктист. – Это кто у тебя за спиною?»

«Ползи, дак узнаешь», – посмеялся Анкиндинов.

«Дурень! Пимокат и чернотроп! У тебя мозги все сажей зас… Если все гореть возьметеся, все в костер шагнете, то кто истинную веру хранить станет. Не бабка же твоя, которой на Рождество стукнет сто лет с присыпкою. Вы же своими руками церковь отдаете на поругание латынам и фрыгам, разбойникам дневным и жидовствующим никониянам… Живите, братцы, где Господь вас изнасеял, пложайтесь, труждайтесь в поте лица своего, вкушайте хлебы от рук своих, храните заповеди, вот и станет над лжою сверху вся ваша правда, и никто ее во веки не оборет. Ступайте, милые, домой, Христос с вами. А ты, Иван, постучи-ка в грудь себе, есть ли в груди твоей сердце, выстроен ли там храм? Иль там камень-булыгу хладную найдем мы? Дитешонок-то малых пожалей, варнак и безумец, отпусти на волю. И что в скиту сбежались делать? Вы же не монахи, не затворники, вам на земле работать, а не с властями ратиться. Я за старую веру в Соловецкой крепости десять лет стоял, и никакой враг не оборол меня. А сейчас я пришел вас спасти…»

«Не верьте июде, сколько их еще продаст», – снова раздался за спиною Анкиндинова прежний скрипучий голос. Но народ уже перестал тянуть псалмы, поднялся в часовне шум, кто-то засомневался: «А может, и прав чернец? Все-то коли сожгемся, пойдем в гари, так кто за правду встанет на земле? Кто обидимую церкву грудью прикроет?.. И опять же продушный оклад на всех мужиков в деревне разложен, а если мы сгинем от своих рук, то сельчанам нашим придется платить за нас миром и они будут вечно нас проклинать».

Тут приблизился к часовне майор, призвал:

«Эй, ребята, отворяйте-ка ворота, да принимайте нас подобру! Мы прибыли издалека от государя, чтобы узнать, к какой вы вере приписаны и плотите ли оклад».

Увидев пред собою воинского начальника, уставщик вновь загорячился, высунулся из окна по пояс и вскричал:

«Нет! Вы хотите переписать нас, а после в цепях гнать в город, где за старую веру и загубить! Не отдадимся вам, гонителям, мы живыми, не возьмете нас и мертвыми. Постоим за старый крест и молитвы, как призвал батько Аввакум и святой юрод Феодор Мезенец. Ведомо нам, ежли бы мы здесь не схоронились, то давно бы руки были скручены назад! Вы теперь с ласканием к нашему брату, чтобы обманом залучить, а потом в тюрьмах в железах сгноите… Были у вас в Архангельском наши тысячники Иван Козляков да Федор Чирцов и чего добились? Да ничего… Пришли к властям в одежде, а ушли в одном исподнем. Не отстояли они старый крест и молитву. А куда нам, нищим и убогим, с такими тягаться? Зря вы своего попа притащили, не пойдем к нему на исповедь. Не признаем мы вашу церковь, в ней ересь сидит. Не хотим вечной погибели…»

«Ну хорошо, братец, – сказал майор, – ты кончил говорить, мы тебя послушали, так и ты послушай нас. Но впусти-ка сначала к себе, там мы прочтем указ государя. Может, ты, Иван, и не послушаешь нас, но найдутся средь вас умные люди, кто совсем голову не потерял. Послушаем, что они-то скажут».

«Майор, ты сказывай эти сказки зыбочным ребяткам, а мы таковые обманки давно знаем».

«Да Господь с вами, какие обманки? Никто вас и пальцем не тронет. Только ступайте по-хорошему по домам…»

«Ага, господин хороший, запоем мы тогда: по губам текло, да в рот не попало».

«Слушайте, христовенькие, – вскричал Феоктист. – Ну, довольно языком чесать и напраслину на нас ковырять. Вы хоть меня-то одного впустите к себе, а там и рассудим по-божески».

Но в часовне раздался зычный голос, перекрывающий шум:

«Не верьте лукавым. Сами идут в яму и нас влекут туда же! Поддадимся нынче лживым словесам, сами себя потом проклянем. Да поздно уж будет, назад дело не воротишь…»

«Не отдадимся в руки гонителей! Гореть!» – дружно вскричали запершиеся в часовне, словно бы очнувшись от некоего наваждения.

Майор с послами вернулись в табор на ночевую. Утром пошел к часовне Феоктист и сказал, что солдаты снимаются со стоянки и уходят домой; де, никого майор не возьмет в полон, но только и вы не сожигайтесь.

На это из часовни ответили:

«Поздно, брат, вы встряхнулись от глупостей. Вот кабы совсем не приезжали, так дело-то было бы другого рода. А нынче нет к вам никакой веры. – Окно открылось, на снег полетели зипуны, армяки, шапки, порты и рубахи. – Метайте меж себя жребий да поделите. А нам уж ничего не надо. Голыми родилися, голыми и уйдем ко Христу».