Ведущий в погибель. - Надежда Попова

Если служители Конгрегации обходились с горожанами и их правами не слишком бережно, то об императорских воителях можно было сказать, что те не церемонились вовсе. Казармы, где обитали местные стражи, были утеснены до предела, дабы вместить рядовых из числа вновь прибывших, оставшиеся еще не заполненными трактиры и трактирчики забились гостями познатнее, частные дома приняли рыцарей наиболее высокого полета, для чего безжалостно изгонялись все, мешающие осуществлению плана расквартирования. Рат, попытавшийся подать жалобу на вольное с ним обращение со стороны Инквизиции, был послан прочь словами, доступными в понимании, после чего особым громогласным указом объявлено было, что городской совет провозглашается распущенным по причине вопиющей неадекватности и неспособности к делу, ради которого был создан. Досрочные выборы волевым образом назначили на следующую неделю, а предвыборные споры отмели как вещь ненужную, ибо все достойные личности в Ульме и без того известны его обитателям. Любые возражения, касающиеся столь наглого вмешательства в городскую вольность, были отметены просто и безапелляционно; если слухи, донесшиеся до майстера инквизитора, не лгали, предводитель имперского воинства заявил прямо о том, что «самоуправление вообще вредно — от него стриги заводятся».

Некоторый конфликт юрисдикций обозначился, когда новые блюстители порядка попытались перевести в собственное подчинение ульмских стражей, уже объявленных повинующимися приказам представителей Конгрегации. В ратушу, наткнувшись на робкие возражения самих солдат, не желающих обрести на свою голову гнева Инквизиции, явились предводители имперского воинства с требованиями и притязаниями, и Курт, уже привыкший к препирательствам с личностями положением не ниже герцогского, в течение четверти часа вяло отбивал атаку конкурентов, продержав оборону до возвращения занятого иными делами отца Альберта. Тот, представ перед делегацией, повторил все, уже сказанное своим подчиненным, присовокупив к его словам разве что собственные полномочия и без особенного труда убедив господ рыцарей в том, что, поскольку совершенные в городе преступления имеют status supernaturalis, то и первый голос в ответных действиях принадлежит Святой Инквизиции и никому более. Разбирательства с ратом, несомненно, выпадают на долю светских властей, каковой чести их Конгрегация лишать не намерена, однако в отношении стражи, помимо прочих доводов, будет действовать закон prior tempore[232], или, выражаясь простыми словами, «кто успел, тот и съел».

Об освобождении фогта от инквизиторского попечения речь зашла мимоходом и уже нерешительно, каковой разговор завершился, не начавшись: не тратя времени и красноречия на убеждение, отец Альберт просто вывел фон Люфтенхаймера к господам рыцарям, и тот подтвердил крайнюю необходимость своего пребывания под опекой Конгрегации в течение еще некоторого времени.

Замок наместника имперские блюстители получили в свое полное распоряжение к середине воскресного дня — обследованный во всех закоулках, изученный и совершенно обезлюдевший. Вопрос, куда подевалась челядь, был задан без надежды на отклик, однако ответ все же был получен и поразил в первую очередь майстера инквизитора, с удивлением узнавшего, что вся прислуга без исключения была изуверски убита, и следы, оставленные на телах, ясно говорят о том, что — убита стригом. Цепляться с расспросами к начальству Курт не стал, разумно полагая, что подробности задуманного святым отцом хода ему будут сообщены в нужное время.

Понедельник, ознаменованный памятью святого Георгия Победоносца, прошел шумно. Месса собрала такое количество прихожан, какого в одной церкви разом этот город не видел, быть может, за всю свою историю, чему причиной наверняка было присутствие майстера инквизитора Гессе со товарищи и господ имперских рыцарей, а также железная клетка, увезенная этим утром из кузницы, в которой две недели назад был сделан данный заказ. Богослужение прихожане явно пропускали мимо ушей, не чая его завершения, споря временами даже во весь голос между собою, огласит ли сегодня господин дознаватель новость, давно ожидаемую всеми, и по рядам прокатился возбужденный гомон, когда Курт прошагал к кафедре. Голоса стихли с первым же словом, погрузив церковь в гробовую тишину и вновь грянувши бурным морским прибоем после объявления о назначенной на завтрашнее утро казни томящихся в заключении стрига и шести человек.

Отыскать в толпе Вильгельма Штюбинга удалось не с первой попытки, однако, будучи обнаруженным, тот не выказал тщетного желания немедленно улизнуть и, повинуясь мановению руки, послушно вышел вперед, встав подле майстера инквизитора. Неведомо, благодаря кому, но большая часть Ульма уже пребывала в курсе всех подробностей заключенной меж ними сделки, однако отказать себе в удовольствии выслушать от ратмана признание в некомпетентности и публичных извинений в свой адрес Курт не смог. Ухватив за рукав уже уходящего члена совета, цветом лица соперничающего со спелым садовым яблоком, он, не особенно следя за громкостью голоса, выразил уверенность в том, что и о своем долге тот также не запамятовал и оный долг доставит сегодня же к вечеру в «Моргенрот» лично или с надежным посыльным. Штюбинг нервно кивнул, затравленно оглядев заполненную гостями города церковь, и поспешно ретировался прочь.

В гостиницу, тем не менее, Курт возвращаться не стал, направившись к зданию ратуши, однако свернул не в главный корпус, а в помещение темницы, где томился изнывающий от безделья последних дней шарфюрер. Келлер обнаружился в тюремном дворе — заложив за спину руки, тот стоял напротив блистающей свежей ковкой клетки, оглядывая прутья с закрепленными на верхних перекладинах браслетами.

— Неспроста инквизиторов почитают за подлых сукиных детей, — сообщил он, не обернувшись на шаги за спиной, и Курт, остановясь рядом, изобразил лицом вопросительное удивление. — Здесь, — пояснил Келлер, кивнув на клетку, — иначе невозможно будет ни сидеть, ни стоять, как только на коленях. И головы в таком положении не поднять.

— Сочувствуете бедняге? — уточнил он, и шарфюрер вздохнул:

— Кого люди увидят здесь? Беззащитное, покоренное и сломленное существо. Люди решат, что такие они и есть; и что в них тогда страшного?

— Вот оно что. Боитесь, вашу работу не оценят по достоинству?

— Работа была вашей, Гессе, — со вздохом отмахнулся тот. — Его взяли вы. Слабо понимаю, как; даже с вашими этими святыми реликвиями и силами. И — кстати, дабы вы не думали, что я полный идиот: я понимаю, что вы мне всего не рассказали. Я знаю, что в этом деле что-то нечисто, и произошло в том замке явно не то, что мне известно… Но это так, к слову, — не дав ему ответить, продолжил шарфюрер. — Я не о том. Человек в наши дни зарвался. Человек ничего не боится… и никого. Сегодня он не боится стрига или ликантропа, или беса, или иного чего-то, что ему не известно, что скрыто тайной, непонятно, а значит — по определению опасно… а завтра он перестанет бояться столь же непонятного и неизвестного Бога.

— По вашей логике — тоже опасного ех difinitione[233].

— Конечно, — передернул плечами тот. — Так настучать по шее, как это Высокое Начальство, не может ни один Великий инквизитор, Император или все Папы, вместе взятые. Куда уж опасней.

— А быть может, — предположил он, — и стоило б не бояться? Не знаю, как я мог бы продолжать службу, бойся я Его. Правду сказать, не могу утверждать и того, что мною движет любовь. Скорее, некое общее дело — некое родство душ, как с обер-инквизитором, под чьим началом довелось работать, или с любым другим сослуживцем… да и с вами, Келлер, хоть вы и полагаете всех следователей неумехами.

— Найдите мне следователя, не считающего бойца зондергруппы туполобой бестолочью, — буркнул тот.

— Не напрашивайтесь на дифирамбы, — укоризненно попросил Курт, и тот лишь молча отмахнулся. — Отоприте-ка мне лучше дверь к нашему птенчику: даже по отношению к нему я должен соблюсти протокол и сообщить заранее о назначенном ему часе.

— На случай, если раскается? — уточнил шарфюрер, медленно двинувшись вперед. — Хотел бы я посмотреть на раскаявшегося стрига. Зрелище наверняка еще то.

— И не говорите, — искренне согласился он, вступая под холодные полутемные своды.

— Тишина, — отметил очевидное Келлер, идя по гулкому коридору впереди него. — А обыкновенно фогтова дочка устраивает скандалы. Это у девок получается отлично, стриги они или нет. Уж не дождусь, когда ее увезут, наконец; когда она голодная — воет от голода, когда накормишь — надрывается не меньше, лишь слова другие.

— И какие же?

— Так, — поморщился тот, — чушь всякая. Что обыкновенно выкрикивают высокородные арестанты? Лучше меня знаете… Не будет с моей стороны нарушением пределов допустимого мне, если я спрошу — а что там наместник? Так ни разу и не высказал желания увидеть ее? Все еще полагает, что эта тварь и его дочь — две различных сущности?