Буря - Илья Эренбург

«Париж уютный город, — говорит генерал французам, — но у вас много босячья и террористов…» Еще, несколько дней назад все было ясно: мы не будем защищать Париж, американцы не будут его штурмовать — есть договоренность: мы уйдем, когда американцы подойдут к предместьям города. Кому наруку междуцарствие? Да только коммунистам… Почему же фюрер хочет, чтобы я взорвал мосты и защищал город во что бы то ни стало?.. Хотят прислать полтораста танков «Великой Германии». Они попросту сошли с ума! Теперь не сорок второй, и я не намерен разыгрывать роль фон Паулюса. Достаточно было глупостей!.. Мы должны выиграть время…

Вот почему генерал фон Шольтиц ведет переговоры с господином Нордлингом. Это порядочный человек, он консул Швеции и председатель акционерного общества «Подшипники СКФ». Конечно, генерал чувствует, что швед любит союзников, это нехорошо — северный человек должен любить Германию. Но шведы вообще играли на двух лошадок, а теперь положение такое, что не приходится привередничать — лучше господин Нордлинг, чем коммунисты… У Германии осталась одна надежда: союзники увидят, какую опасность представляют собой большевики, и не пустят красных в Германию. Нельзя разрушить Париж, это сделает невозможным соглашение…

Господин Нордлинг предлагает перемирие. Конечно, это унизительно, но это лучше, чем открыть в Париже новый фронт. Тем паче, что главное — обеспечить свободный отход Седьмой армии. Генерал фон Шольтиц спрашивает:

— Но с кем вы хотите, чтобы я заключил соглашение? Не могу же я разговаривать с босячьем, с террористами, с коммунистами…

Слово «коммунисты» генерал произносит, растягивая слога — выражает свое пренебрежение. Господин Нордлинг его успокаивает:

— Это не коммунисты, это представители алжирского правительства, вполне порядочные люди. Если бы вы, господин генерал, были французом, вы примкнули бы к де Голлю…

Фон Шольтиц не возражает, он думает о своем — нужно выиграть хотя бы неделю.

Леонтина с товарищами была на улице, когда проехал громкоговоритель, украшенный французским флагом:

«Временное правительство Французской Республики и Национальный Совет сопротивления предлагают вам прекратить все враждебные действия против оккупантов до полной эвакуации города».

Леонтина спрашивает:

— Значит, нельзя больше стрелять?

— Кто это подписал?.. Ах, подлецы!..

— Мюнхенцы!..

— Все равно мы будем бить бошей.

— Пойдем к Люку. Пока он не скажет…

Они не нашли Люка — он был в штабе.

Проехали немцы, они улыбаются. На одном грузовике пулеметы, на другом пианино, статуэтки, пуховое одеяло. А парижане смотрят, шутят. В кафе много народу. Все обошлось — теперь нужно ждать американцев…

Успокоенный Лансье гуляет с Мартой, он жалуется на жару, но он счастлив: все-таки французы это французы, недаром у нас Декарт, мы любим логику!..

В это время на заседании Комитета Национального фронта Лежан говорит:

— Их цель понятна: отстранить народ. Но теперь не сороковой… Мы не можем пропустить три немецких дивизии через Париж. Если союзники готовы предать нас, мы не предадим союзников. Я предлагаю…

Председатель читает проект резолюции:

— «…Клеймим соглашение о перемирии, как нож в спину Парижа, который двое суток героически сражается против захватчиков…»

На улице стреляют: не всех убедили громкоговорители.

Лежан в типографии. Нужно быстро обеспечить обращение партии:

«Мы выступаем против перемирия — это капитуляция Парижа… Вперед, Париж! Смерть бошам!..»

На следующий день собрание. Здесь авторы перемирия. Один из них — французский генерал, говорит:

— Мы заключили с фон Шольтицем джентльменское соглашение…

Лежан прерывает его:

— Может быть, вы не помните, с кем англичане заключили в свое время джентльменское соглашение? С Муссолини… Если вы намерены соблюдать перемирие, FTP будут воевать одни. На количестве повстанцев это, кстати, мало отразится…

Генерал фон Шольтиц с удивлением прислушивается: стреляют. Босячье, как бы их ни называл господин Нордлинг…

Полковник Роль приказал покрыть город баррикадами. Девушки несут мешки с песком; на набережных и на бульварах рубят каштаны, чинары; из домов вытаскивают железные кровати и чугунные печки; валят решетки скверов; выкапывают булыжники. Есть у каждого города свое заветное слово: Париж ожил — он услышал свое слово: «баррикады». Как блузники в июне сорок восьмого, как федераты в дни Коммуны, рабочие Рено и актрисы из «Комеди франсез», школьники и ветераны первой войны, подпольщики и наивные модистки, студенты и старухи — все с неистовством строят баррикады. Может быть, и не выстоят эти препятствия перед артиллерией, может быть, их слишком много и не все разумно сооружены, они сейчас нужны Парижу, как глаза, как голос — они выражают все, чем жив этот старый город, — его страсть, гнев, тоску.

Это было на бульваре Сен-Жермен возле Сен-Мишеля. Танк медленно продвигался вперед; не будь грохота, Леонтина решила бы, что он стоит. За ним шел другой танк, поменьше. Леонтина стояла в подворотне. Она выбрала это место, потому что здесь была баррикада, танк наверно приостановится. Ей казалось, что она здесь много часов. Сердце колотилось, а в ушах, покрывая грохот, звенел аккордеон маленькой танцульки, где она танцовала с Лео, когда они познакомились:

Любовь моя, ты ее не тронь,Прорвется к небу огонь…

Танк остановился. Из башенного люка высунулся рассерженный немец. Леонтина швырнула бутылку. Кто-то с верхнего этажа кричал: «Горит!..» Стреляли. Второй танк прошел дальше. Леонтина опустилась на тротуар; казалось, что она сидит, прислонившись к стене дома; голова была опущена, волосы чуть шевелились.

Из дому выбежали люди. В карманчике Леонтины нашли только маленькую записку, которую Лео переслал ей из Дранси (она ее носила на груди, как талисман): «Леонтина, любовь моя, жил и умру с твоим именем». Кто-то написал углем на стене дома: «Здесь погибла Леонтина, которая сожгла немецкий танк». Потом санитары унесли Леонтину. Один говорил, что она жива, другой молчал.

Доктор Морило подбежал к ней и сразу отошел. Он давно привык к смерти, а в эти дни он видел и расстрелянных девушек и убитых детей; но в нем жило какое-то особое чувство к Леонтине — пересмешнице и наивной девчонке; не раз он думал: могла быть моей дочкой… Все эти дни Морило был поглощен работой, приходилось бегать под огнем, забираться на чердаки, спускаться в подвалы. Раненых было много — и повстанцев и зевак; Морило не знал того иллюзорного перемирия, которое встревожило одних и успокоило других: все равно стреляли и немцы и партизаны. Он не думал ни о своей жизни, ни о том, что будет, когда немцев выгонят, он радовался возвращенной молодости Парижа. А вот сейчас, когда принесли Леонтину, с глазами, уже тронутыми мутью, с ненужным золотом волос, Морило почувствовал острую тоску — то ли он вспомнил о смерти Пьера (наверно, и Рене погиб), то ли ему стало страшно от мысли, что уходят лучшие, останутся подлецы. Нахмурившись, он перевязывал старушку, которая причитала: «При чем тут я, господин доктор? Я шла в булочную…»

На бульваре Сен-Жермен снова стреляли. А возле дома, где погибла Леонтина, лежали георгины — кто-то, прочитав надпись, положил цветы. Георгины быстро потемнели — день был сухим и горячим.

15

Самба перед войной сказал Лежану: «Когда будет драка, посмотрим…» Зимой ему предложили войти в подпольную группу, он отказался: «Какой же я конспиратор? Я болтун… И потом вы говорите — „организовывать“, я этого не умею. Начнется — пожалуйста…» Когда он услышал первый выстрел, он отчужденно оглядел свою мастерскую, почему-то ногой опрокинул табуретку и ушел к повстанцам.

Он хорошо стрелял; ему дали винтовку; он забирался на чердаки, на крыши и подстерегал немцев. Он был счастлив; впервые за долгие годы он освободился от сомнений, от раздвоенности. Большой, веселый, он чувствовал себя в родной стихии среди людей, которые хорошо ругались, вкусно жевали хлеб, выбивали немцев из домов, шутили, кидались с бутылками на танки, пели сентиментальные романсы и выбегали на площадь, залитую кровью, как на лужайку. Да и Самба нравился товарищам; его прозвали «Гиппо» — одна девчонка сказала: «Ты похож на гиппопотама»; всех забавляло, как ловко ходит по покатым крышам неуклюжий Гиппо.

Услышав сообщение о перемирии, Самба равнодушно сказал «дудки» и прицелился в шофера грузовика.

Смешно, — думал он, — Нивель называл немцев Зигфридами. Хорошо, пусть зигфриды. А сейчас мы их колотим — слесаря, белошвейки, художник Самба, он же Гиппо… Есть в народе большая сила, можно прожить всю жизнь и не заметить ее; это как вулкан, который объявлен потухшим, устроили фуникулер, ресторан для туристов с подзорной трубой и удобными креслами; а потом бац… Жалко, что нельзя пристрелить Нивеля, наверно клоп залез в щель…