Антология сатиры и юмора России ХХ века - Аркадий Михайлович Арканов

так? — говорит он. — Вы уходите от нас, можно сказать, навсегда и оставляете нашу стенгазету без юмора? Может, придумаете что-нибудь на ходу?

И он протягивает мне стенную газету нашего предприятия.

«Вот уж много лет подряд наш директор бюрократ» — пишу я ему в «Уголке для юмора».

— Вот здорово! — кричит он, размахивая стенгазетой. — Ну, пригвоздил!

Поднимается невообразимый галдеж. У всех в руках появляются стенгазеты.

— И нам тоже!.. И нам тоже напиши! — несется со всех сторон.

— Я не знаю, что кому надо! — пытаюсь отбиться я.

— То же самое!.. То же самое!..

Все наперебой протягивают мне стенгазеты. Глаза горят. И я всем пишу: «Вот уж много лет подряд наш директор бюрократ!»

И все довольны. И всем подошло… Я никогда раньше не знал, что каждый человек — редактор стенной газеты…

— И мне напиши, — не оборачиваясь, протягивает мне стенгазету затылок. — Я тоже редактор… У нас тоже много лет подряд…

Его стенгазета называется «С плеч долой!».

Я пишу ему то же самое. И он тоже остается доволен. Я это вижу по затылку.

Где-то высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса. Только это не труба. Это пионерский горн.

«Вставай, вставай, дружок, с постели на горшок!» — поет пионерский горн…

На перроне очень много детей и еще больше родителей. Я стою среди четырех вожатых. Затылок, два профиля. А на четвертого не хочу смотреть. Суконные штанишки на бретельках больно врезаются мне в пах.

А вот моя мать и мой отец. Их уже давно-давно нет.

— Он очень нервный мальчик, — говорит мать затылку и добавляет шепотом: — У него случается ночное недержание…

Но все всё слышат, и весь перрон, покатываясь от смеха, указывает на меня пальцами…

— Возьми на дорожку, — сует мне отец кулек со сливочным печеньем и целует меня.

— Бывают в жизни огорченья! Заместо хлеба ешь печенье! — кричу я на весь перрон.

Все умирают со смеху.

— Умница! — говорит затылок. — Будешь у нас в самодеятельности…

«Бери ложку, бери хлеб и садися за обед» — поет пионерский горн.

Амы все идем, идем, идем…

Все босиком, в одних трусах… Пахнет соснами… Мы играли в казаки-разбойники, и меня поймали…

Четверо казаков ведут меня на допрос. Затылок, два профиля. А задний — предатель. За порцию компота. Он сказал им, где я прячусь. Вокруг ребятня. «Разбойника поймали!.. Разбойника поймали!..»

— А ваша вожатая, — говорю я, — физкультурником зажатая!

— А твоя вожатая — завхозом зажатая, — говорит затылок.

— А угадай, что сегодня на ужин? — спрашиваю я.

— Манная каша, — отвечает затылок.

— Каша манная — ночь туманная! — выкрикиваю я, довольный тем, что подловил его.

Ребята закатываются. Один от смеха падает с дерева.

— Досмеешься! — зло шепелявит затылок.

«Спать, спать по палатам» — протяжно поет пионерский горн. Только это не горн. Это высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса…

За несколько шагов до третьей колонны Большого театра, где меня ждет моя будущая жена, а теперь, после того момента, моя бывшая жена, я поправляю галстук и застегиваю пиджак.

Она только что вернулась с пляжа, и от нее еще пахнет водой. Она — это несколько веснушек на носу и растянутые невидимыми резиночками глаза…

— Ты меня любишь? — совсем тихо спрашивает она.

Я хочу так же тихо ответить: «Да, конечно», но нас почему-то обступает огромное количество любопытных. Они сбегаются со всех близлежащих улиц и площадей. Они выдавливаются из ГУМа. Они даже бросили смотреть «Лебединое озеро» в Большом театре и валом валят из его дверей…

«Смехач в любви объясняется!» — таинственно сообщают они друг другу. Откуда им все известно? Ведь мы с ней говорим так тихо.

— Так ты меня любишь? — совсем шепотом спрашивает она.

Все застыли. Сейчас что-то будет…

— Любовь не картошка! Не выкинешь в окошко! — кричу я. Смех перемешивается с возгласами: «Сила-а!.. Любовь осмеивает? Да они ради красного словца не пожалеют и отца!.. Ну дает!»

— Ты меня любишь? — беззвучно шевелит она губами.

— Любовь — что струя из водопроводного крана! Течет, пока не перекроешь! — ору я раздраженно.

От хохота содрогается Большой театр. И опять возгласы:

«Насмехается!.. И чего она в нем нашла?.. Да плюнь ты на него, девушка!.. А здорово он ей, а?..»

— Ты меня любишь? — одними глазами спрашивает она.

— Да… конечно, — говорю я, чуть не плача.

Гулом разочарования встречает толпа мои слова. Им уже не интересно. Они снова заполняют близлежащие улицы. Они снова вдавливаются в ГУМ. Они валом валят в двери Большого театра. Они снова хотят смотреть «Лебединое озеро»…

А мы все идем, идем, идем… И скоро, видимо, придем к концу. И я, кажется, весь высмеялся и все просмеял.

Не понимаю только, то ли меня ведут на казнь, потому что я все просмеял. То ли я все просмеял, потому что меня ведут на казнь. Мы подходим к громадному цирку под названием «Финита ля комедия». Окошечко кассы закрывает табличка: «На сегодняшнюю казнь все билеты проданы!»

Я вытаскиваю контрамарки, которые положены мне по указу, и раздаю их направо и налево первым попавшимся счастливчикам. И вот мы входим в цирк. Все пятеро в черных фраках и в цилиндрах. А мои сопровождающие, кроме того, и в белых перчатках.

Цирк забит до отказа. Даже в проходах нет ни одного местечка, где можно было бы пристроиться. Люди едят мороженое в вафельных стаканчиках, трюфели и кашляют… Взгляды всех скрещиваются в центре ослепительно освещенной арены, где установлены разноцветная плаха и похожий на молодого жеребца тонконогий и черный венский электрический стул. Я не могу оторвать глаз от плахи. Она вся заклеена приветствиями: «Добро пожаловать, смехач!»… «Одна голова хорошо, а две лучше!»… «В здоровом теле здоровый дух вон!»…

Меня подводят к тонконогому и черному венскому электрическому стулу. Барабанная дробь горохом рассыпается по всему цирку. Оркестр ставит жирную точку продолжительным мажорным аккордом…

Внезапно наступает тишина. Такая тишина, что начинает колоть в ушах. И в этой тишине откуда-то из-под купола звучит голос по радио:

— Садитесь, пожалуйста!

— Спасибо большое. Я постою, — говорю я вежливо и прикладываю правую руку к сердцу. При этом я элегантно кланяюсь. Кажется, я угадал. Цирк отвечает мне мощным взрывом хохота и одобрительными выкриками. Стул исчезает где-то под куполом, и на арену выкатываются клоуны, чтобы заполнить неожиданно возникшую паузу.

— Желание смехача — закон для казнача! — звучит из-под купола все тот же холодный голос по радио, и меня подталкивают к плахе.

— Ты можешь последний раз что-нибудь спросить, — говорит затылок.

Снова колющая тишина.

— Скажите, пожалуйста, — спрашиваю я, — какой сегодня день?