Парижские тайны. Том I - Эжен Сю

Но по какому праву она доверила ему нашу страшную тайну? Это недостойная измена! По какому праву? Увы, наверное, по праву жертвы, которая жалуется на своего палача. Бедная девочка, такая юная, такая любящая, и все, что она смела сказать о страшной участи, которую я ей уготовил, это… что не о такой судьбе она мечтала и что была еще слишком молода, чтобы отказаться от любви! Я знаю Клеманс. Отныне и навсегда она будет держать слово, которое дала мне и принцу. Она будет мне самой нежной и доброй сестрой… Что ж, не достойно ли мое положение зависти? Вместо холодных и сдержанных отношений между нами придут нежность и тепло, хотя она могла бы по-прежнему смотреть на меня с леденящим презрением, и была бы права, а я виновен.

Ну что ж, утешимся тем, что она мне предлагает. Разве это не слишком большое счастье?.. Счастье? Как же я слаб, как труслив! Разве она не моя жена? Моя! Только моя! Закон признает мою власть над ней… Если жена противится, я имею право…

Он прервал свой монолог сардоническим хохотом.

— О да, насилие, не правда ли? Теперь уже насилие! Еще одна низость. Но что же мне делать? Ведь я люблю ее, люблю как безумный! И люблю только ее и не хочу другой… Я жажду ее любви, а не тепловатой сестринской нежности. О, когда-нибудь она должна надо мною сжалиться, ведь она так добра, она поймет, как я несчастен! И все же нет, никогда! Есть разделяющее нас чувство, которое женщина никогда не сможет превозмочь. Отвращение… Да, отвращение, ты слышишь? Отвращение… Надо понять и смириться. Твоя страшная болезнь будет всегда внушать ей ужас, всегда, ты понимаешь? — вскричал маркиз с отчаянием и болью.

После нескольких минут мрачного молчания он продолжал:

— Эта анонимная клевета, обвиняющая принца и мою жену, отправлена вражеской рукой. И только что, пока я их не услышал, я был способен его подозревать! Подозревать его в трусливой, подлой измене! И мою жену вместе с ним! О господи, ревность неизлечима. И все же я не должен обольщаться. Если принц, который любит меня как самого верного и великодушного друга, побуждает Клеманс отдать свое сердце и разум благотворительным делам, если он обещает ей свой совет и поддержку, значит, она нуждается в его совете и поддержке.

В самом деле, такая юная, такая красивая, окруженная воздыхателями, и без любви в сердце, которая ее бы защищала, почти освобожденная от всяких обязательств моим жестоким обманом, разве она не может когда-нибудь оступиться и пасть?

Какая пытка! Боже, как я страдаю! Когда я подумал, что она способна… Какая страшная агония! Нет, это все пустые страхи. Клеманс поклялась, что никогда не изменит своему долгу… Она сдержит свое обещание… но какой ценой, господи, какой ценой! Только что, когда она приближалась ко мне со словами сочувствия и нежной, печальной, отрешенной улыбкой, как же мне было больно! Сколько же ей стоило это возвращение к своему палачу! Бедная женщина! Как она была трогательна и прекрасна! Впервые в жизни ощутил я жгучие угрызения совести, ибо до сих пор мстил всем за себя холодным презрением. Какой я несчастный, господи, какой я несчастный!

После долгой бессонной ночи, проведенной в горьких размышлениях, маркиз д’Арвиль перед рассветом внезапно успокоился.

Он ждал наступления дня с нетерпением.

Глава IV

ПЛАНЫ НА БУДУЩЕЕ

Утром маркиз д’Арвиль позвонил в колокольчик, вызывая своего камердинера.

Старик Жозеф был предельно удивлен, когда услышал, войдя в спальную своего хозяина, что тот напевает охотничью песенку, — очень редкий, но зато верный признак, что маркиз д’Арвиль пребывает в отличном настроении.

— Ах, господин маркиз, — с умилением сказал верный слуга, — какой у вас чудный голос! Жалко, что вы так редко поете.

— В самом деле, Жозеф? — со смехом спросил д’Арвиль. — У меня хороший голос?

— Если бы господин маркиз мяукал, как мартовский кот, или трещал, как кузнечик, разве я посчитал бы его голос самым лучшим в мире?

— Молчи уж, старый льстец!

— Боже мой, господин маркиз, когда вы поете, это знак, что вы в хорошем настроении… и тогда ваш голос для меня — божественная музыка.

— В таком случае, старина Жозеф, открой пошире твои длинные уши.

— О чем вы говорите?

— Отныне ты сможешь каждый день наслаждаться этой музыкой, которая тебе так нравится.

— Значит, вы каждый день будете счастливы, господин маркиз? — воскликнул Жозеф, складывая руки, обрадованный и удивленный.

— Каждый день, старина Жозеф, я буду теперь все время счастлив. Да, ты прав, долой печали и грусть! Я могу тебе это сказать, тебе единственному, верному и скромному Свидетелю моих страданий… Я преисполнен счастья! Моя жена — ангел доброты. Она просила у меня прощения за свою недавнюю холодность, которая была вызвана… догадайся чем?.. Ревностью!

— Ревностью?

— Да, нелепыми подозрениями, которые вызвали у нее анонимные письма.

— Какая подлость!

— Ты понимаешь, женщины так самолюбивы… Этих подозрений было бы достаточно, чтобы разлучить нас, но, к счастью, вчера вечером она откровенно объяснилась со мной. Я разуверил ее; не могу описать, как она была рада, потому что она меня любит, безмерно любит! Жестокая холодность, которую она мне выказывала, была ей так же невыносима, как и мне… Наконец-то наш мучительный разлад окончился, можешь сам судить, как я счастлив!

— Неужели это правда? — воскликнул Жозеф со слезами на глазах. — Неужели правда, господин маркиз? Вы теперь счастливы навсегда, потому что вам не хватало только любви госпожи маркизы… Или, вернее, только ее холодность была единственным вашим несчастьем, как вы мне говорите…

— А кому еще я мог это сказать, мой бедный Жозеф? Разве ты не знал уже о моей еще более печальной тайне? Однако не будем говорить о грустных вещах. День так хорош! Ты, наверное, заметил, что я плакал? Это потому, что счастье переполняет меня… Я уже почти не надеялся… Я так слаб, не правда ли?

— Полно, полно, господин маркиз, вы можете вволю поплакать от счастья, потому что немало плакали от боли. А я? Вы видите, я тоже плачу! Но это сладкие слезы. Я бы отдал за них десять лет жизни… И я боюсь только одного, что не удержусь и упаду на колени перед госпожой, как только ее увижу…

— Старый безумец! Ты столь же неразумен, как твой господин… Но я тоже кое-чего боюсь…

— Чего вы боитесь? О господи!..

— Боюсь, что это не продлится долго… Я слишком счастлив… Чего же мне не хватает?

— Ничего, господин маркиз, совершенно ничего!

— В том-то все и дело: я страшусь слишком совершенного, слишком полного счастья.

— О, дело стало только за этим… Но я не смею предложить…

— Я слушаю тебя!.. Но ты зря опасаешься. Это нежданное счастье перевернуло мне душу, оно так сильно и глубоко, что я уверен, оно меня наверное спасет.

— Как это?

— Мой врач говорил мне тысячу раз, что сильное душевное потрясение зачастую способно усугубить или изменить эту роковую болезнь… Могу же я надеяться, что эта радость спасет меня?

— Если вы верите в это, господин маркиз, то так оно и будет. Так оно и есть, вы уже исцелились! Какой благословенный день! Ах, вы говорите, госпожа маркиза — ангел, сошедший с небес, но я тоже начинаю чего-то бояться, слишком много радости и счастья в один-то день… Вот я подумал: чтобы не сглазить, вам надобно хотя бы маленькое огорчение, совсем маленькое, слава богу. И если вы согласны, такое у меня для вас есть.

— О чем ты говоришь?

— Один из ваших друзей получил к счастью и очень кстати, — видите, как получается? — совсем маленький укол шпагой, право, совсем незначительный! Но и этого довольно, чтобы ваш счастливый день хоть чуть-чуть омрачился, маленькое черное пятнышко, не больше! Правда, в этом смысле было бы лучше, чтобы удар шпагой был опаснее, однако следует довольствоваться тем, что имеем.

— Да перестанешь ты, наконец? О ком ты говоришь?

— О господине герцоге де Люсене.

— Он ранен?

— Всего лишь царапина на руке. Господин герцог вчера приезжал повидаться с вами и сказал, что вернется утром, если можно, на чашечку чаю.

— Бедняга Люсене! Почему ты мне не сказал?

— Вчера вечером я не мог вас увидеть, господин…

Подумав некоторое время, маркиз д’Арвиль заговорил снова:

— Ты прав, это небольшое огорчение должно отвратить ревнивую зависть судьбы… Но мне пришла мысль: я хочу сегодня утром устроить мальчишник, собрать всех друзей герцога, чтобы отпраздновать счастливый исход его дуэли. Он этого не ждет и будет наверняка очень доволен.

— В добрый час, господин маркиз! Да здравствует веселье и радость, догоним потерянное время!.. На сколько человек накрывать стол, чтобы я мог предупредить слуг?

— На шесть персон в маленькой зимней столовой.

— А приглашения?