Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Таковы были последствия битвы при Каннах, в которой погибли лучшие солдаты и офицеры союза, составлявшие седьмую часть всех боеспособных италиков. Это было жестокое, но заслуженное наказание за тяжкие политические прегрешения, ответственность за которые падает не на отдельных неразумных или жалких людей, а на само римское гражданство. Конституция, приспособленная к потребностям небольшой территории, не годилась для великой державы; так, например, уже не было никакой возможности ежегодно предоставлять на разрешение избирательной урны (этого ящика Пандоры) вопрос о том, кто должен командовать римской армией в такой войне, как война с Ганнибалом. Но, хотя коренная реформа государственных учреждений и была осуществима, все же ее нельзя было предпринять в то время. Поэтому не оставалось ничего другого, как предоставить фактически высшее руководство военными действиями, и в особенности назначение главнокомандующих и продление срока их должности, единственному органу, который был в состоянии исполнить такую задачу, — сенату, а за комициями оставить лишь право формально утверждать сенатские решения. Блестящие успехи Сципионов на театре трудных военных действий в Испании доказывали, чего можно было достигнуть этим путем. Но политическая демагогия, уже старавшаяся в то время подкопаться под аристократический фундамент конституции, захватила в свои руки все, что касалось ведения войны; нелепое обвинение, будто знать в заговоре с внешним врагом, производило впечатление на «народ». Поэтому Гай Фламиний и Гай Варрон, в которых политическое суеверие видело спасителей отечества и которые оба были «новыми людьми» и друзьями народа чистой воды, были уполномочены народной толпой привести в исполнение те планы военных действий, которые были ими изложены на публичной площади при одобрительных возгласах толпы, и последствием всего этого были битвы при Тразименском озере и при Каннах. Сенат, понимавший теперь свою задачу конечно лучше, чем тогда, когда им была отозвана из Африки половина армии Регула, оставался верным своему долгу, стараясь взять в свои руки высшее управление и положить конец бесчинствам. Но, когда первое из этих двух поражений на короткий миг отдало кормило правления в его руки, он тоже не сумел освободиться от влияния партийных интересов. Хотя и несправедливо было бы ставить Квинта Фабия наравне с теми римскими Клеонами, но и он вел войну и упорствовал в своей оборонительной системе не только как полководец, а главным образом как политический противник Гая Фламиния и сделал все, что мог, чтобы обострить распрю со своим подчиненным, в то время когда было необходимо действовать единодушно. Первым последствием этого было то, что главное орудие, предоставленное мудростью предков в распоряжение сената именно для случаев подобного рода, — назначение диктатора — оказалось негодным для употребления, а вторым, по крайней мере косвенным, — поражение при Каннах. Однако виною быстрого упадка римского могущества были не Квинт Фабий и не Гай Варрон, а отсутствие взаимного доверия между правителями и управляемыми, разлад между сенатом и гражданством. Если спасение государства и восстановление его могущества еще были возможны, то за это дело нужно было взяться у себя дома и прежде всего восстановить единение и взаимное доверие. В том и состоит великая и бессмертная заслуга римского сената, что он понял это и — что еще важнее — исполнил это, воздержавшись от всяких, даже вполне заслуженных упреков. Когда Варрон — единственный из всех командовавших в битве генералов — возвратился в Рим, а римские сенаторы вышли к нему навстречу до городских ворот и благодарили его за то, что он не отчаялся в спасении отечества, — это были не пустые речи, сказанные с целью скрыть беду или осмеять несчастного главнокомандующего, это было заключение мира между правителями и управляемыми. Ввиду столь важного заявления и столь серьезной опасности замолкла демагогическая болтовня; с той минуты в Риме стали заботиться только о том, как общими силами предотвратить беду. Квинт Фабий, в эту решительную минуту оказавший более важные услуги своим непоколебимым мужеством, чем всеми своими военными подвигами, и вместе с ним другие влиятельные сенаторы служили в этом случае примером для всех; они возвратили гражданам веру и в самих себя и в будущее. Сенат оставался твердым и непреклонным, в то время когда Италия была в опасности и сам Рим был почти беззащитным, а в столицу со всех сторон спешили гонцы с известиями о проигранных сражениях, об измене союзников, об утрате сторожевых позиций и складов и с требованиями подкреплений в долину По и в Сицилию. Народу было запрещено сходиться толпами у городских ворот, зевакам и женщинам было приказано сидеть дома, срок траура по убитым был ограничен тридцатью днями, для того чтобы не прерывать на слишком долгое время служения радостным богам, в котором не могли принимать участия люди в траурных одеждах, ибо число павших было так велико, что почти не было ни одного семейства, где не слышался бы плач по умершим. Между тем все, кому удалось спастись с поля битвы, были собраны в Канузии двумя даровитыми военными трибунами — Аппием Клавдием и Публием Сципионом-сыном; этот последний своим гордым воодушевлением и грозно поднятыми мечами верных ему солдат сумел внушить иные намерения той молодой знати, которая, легко примиряясь с мыслью о невозможности спасти отечество, помышляла о бегстве за море. К этим трибунам присоединился во главе небольшой кучки солдат консул Гай Варрон; таким образом, удалось мало-помалу набрать почти два легиона, которые были по приказанию сената заново организованы и в наказание осуждены на позорную и безвозмездную службу. Бездарный полководец был отозван в Рим под благовидным предлогом, и главное командование было возложено на испытанного в галльских войнах претора Марка Клавдия Марцелла, которому было незадолго перед тем приказано отправиться с флотом из Остии в Сицилию. Все силы были направлены к тому, чтобы организовать боеспособную армию. К латинам обратились с просьбой о помощи в общей опасности; сам Рим подал пример и призвал к оружию всех мужчин, даже не вышедших еще из отроческого возраста; он не только вооружил поступивших в кабалу должников и преступников, но даже включил в состав армии 8 тысяч рабов, купленных за счет государства. Чтобы пополнить недостаток оружия, из храмов были взяты старинные трофеи, и все мастерские и ремесленники были завалены работой. Состав сената был пополнен не одними латинами, как того требовали трусливые патриоты, а имевшими на то ближайшее право римскими гражданами. Ганнибал предложил выкупить пленных за счет римской государственной казны, но это предложение было отклонено и даже не был допущен в город карфагенский посланник, прибывший с депутацией от пленников; ничто не должно было наводить на предположение, будто сенат помышляет о мире. Не только союзников старались убедить, что Рим никогда не согласится ни на какую миролюбивую сделку, но и самому последнему из граждан старались внушить, что для него, как и для всех других, мир невозможен и спасение только в победе.

ГЛАВА VI

ВОЙНА С ГАННИБАЛОМ ОТ БИТВЫ ПРИ КАННАХ ДО БИТВЫ ПРИ ЗАМЕ.

Предпринимая поход в Италию, Ганнибал ставил себе целью вызвать распадение италийского союза; после трех кампаний эта цель была достигнута в той мере, в какой это было осуществимо. По всему было видно, что те греческие и латинские или латинизированные италийские общины, которые не были введены в заблуждение битвой при Каннах, уступят только силе, но не страху, а отчаянное мужество, с которым защищались от финикийцев даже в южной Италии такие маленькие и оставленные без всякой помощи городки, как бреттийская Петелия, очень ясно доказывало, чего можно было ожидать от марсов и латинов. Если Ганнибал думал, что он достигнет на этом пути более важных результатов и что ему удастся повести на Рим и латинов, то он обманулся в своих ожиданиях. Но, по-видимому, и италийская коалиция не доставила Ганнибалу того, чего он ожидал. Капуя поспешила выговорить условие, что Ганнибал не будет иметь права принуждать кампанских граждан к военной службе; горожане еще не позабыли, как поступил Пирр в Таренте, и увлекались безрассудной надеждой, что им удастся избежать и римского и финикийского владычества. Самний и Луканий были уже не тем, чем они были, когда царь Пирр помышлял о вступлении в Рим во главе сабельской молодежи. Не только сеть римских крепостей повсюду перерезала мускулы и нервы края, но многолетнее римские владычество отучило жителей от войны (южная Италия доставляла римским армиям лишь незначительные подкрепления), заглушило в них старинную ненависть и повсюду втянуло массу отдельных лиц в интересы господствовавшей общины. Правда, к победителю римлян присоединялись, когда дело Рима казалось проигранным, но это делалось с сознанием, что вопрос идет не о свободе, а о замене италийского властителя финикийским, и не воодушевление, а малодушие побудило сабельские общины отдаться в руки победителя. При таком положении дел война в Италии приостановилась. Владычествуя над южной частью полуострова вплоть до Вольтурна и Гаргана и не имея возможности покинуть этот край так, как он покинул страну кельтов, Ганнибал был принужден заботиться также об охране границы, которую нельзя было безнаказанно оставлять незащищенной; а для того, чтобы защищать завоеванную им страну против не сдававшихся ему крепостей и наступавшей с севера армии и в то же время вести трудную наступательную войну в Средней Италии, у него не было достаточных боевых сил, так как его армия состояла, за исключением италийских вспомогательных войск, приблизительно из 40 тысяч человек. Важнее же всего было то, что ему приходилось теперь иметь дело с другими противниками. Страшный опыт заставил римлян перейти к более разумной системе ведения войны, ставить во главе армии лишь опытных начальников и в случае необходимости оставлять этих начальников в должности на более долгое время. Эти римские полководцы уже не ограничивались наблюдением с горных высот за движениями неприятеля и не бросались на врага, где бы с ним ни встретились, а, придерживаясь середины между медлительностью и опрометчивостью, занимали позиции в обнесенных окопами лагерях под стенами крепостей и вступали в бой лишь тогда, когда победа сулила серьезные результаты, а поражение не угрожало гибелью. Душою этой новой системы был Марк Клавдий Марцелл. Руководимые верным инстинктом, сенат и народ обратили свои взоры после роковой битвы при Каннах на этого храброго и опытного в военном деле человека и поручили ему фактическое командование армией. Он прошел хорошую школу во время трудной борьбы с Гамилькаром в Сицилии, а в последних походах против кельтов выказал и дарования вождя и личную храбрость. Несмотря на то, что ему было за 50 лет, в нем еще было много юношеского воинственного пыла, и лишь за несколько лет перед этим в качестве главнокомандующего он сбил с лошади главнокомандующего неприятельской армии; это был первый и единственный римский консул, которому удалось совершить такой подвиг. Он посвятил свою жизнь двум божествам — чести и храбрости, которым воздвиг великолепный двойной храм у Капенских ворот, и если Рим был обязан своим спасением от крайней опасности не одному человеку, а всему римскому гражданству и в особенности сенату, то все же ни один человек не содействовал успеху общего дела так много, как Марк Марцелл.