См. статью «Любовь» - Давид Гроссман

Однако из мешанины злобных порывов и мучительных ощущений случалось иногда прорасти юноше, способному даже доктора удивить своим здравомыслием и твердостью духа. Решительностью своего мнения. Неожиданным оптимизмом, который, подобно лекарству, организм сам производит для заживления всех ран нелегких дней возмужания. В три тридцать ночи метания Казика слегка поутихли и в его поведении наметилась некоторая гармония, возникло некое соответствие между привычным смятением и смутным осознанием своих возможностей. В глазах его начал светиться какой-то иной взгляд — любопытный и уверенный. Светлый. Исстрадавшееся сердце врача распахнулось навстречу этому взгляду. Казик пришел и уселся у его ног, взял его старую морщинистую руку в свои ручонки и принялся расспрашивать о некоторых вещах, которые уже слышал от него много лет назад, в раннем детстве. Верно ли то, что ему запомнилось? Когда-то Фрид пытался дать ему представление о том мире, который простирается за стенами их вечно запертого дома. О других людях (см. статью воспитание). У доктора помутилось в глазах. Неужели ему предстоит потерять и этого ребенка? Сколько утрат и расставаний может выдержать человек? Еле слышным голосом он пробормотал, что да, верно, снаружи имеется огромный мир, населенный множеством всяких людей. Действительно, есть жизнь и за пределами их павильона. И мгновенно возненавидел мечтательную улыбку, вспыхнувшую в уголках губ мальчишки. Казик полюбопытствовал, что же это за жизнь, которой они живут там, но Фрид с трудом выдавил из себя:

— Живут…

Тогда Казик спросил, любят ли эти люди свою жизнь. Фрид хотел соврать, но почувствовал, что не в состоянии этого сделать. Было что-то в этом малыше, что делало ложь невозможной и отвратительной. Что превращало ее в напрасную трату времени и косвенным путем в разрушение самой жизни. Казик выслушал ответ Фрида (см. статью инвалидность) и в некотором недоумении принялся обдумывать его. Потом спросил, а сколько их, этих людей, снаружи. Врач назвал число, которое представлялось ему достаточно правдоподобным и способным удовлетворить любознательность подростка. Казик разинул рот. Он не мог ни осознать, ни представить себе такого огромного числа и снова усмехнулся своей болезненной скептической ухмылкой. Не валено, сказал он, сколько их там в точности, он уверен, что хотя бы один из всех обязан любить жизнь и он, Казик, готов быть этим единственным. Взволнованный доктор спросил в свою очередь, что это, по его представлению, — любовь к жизни? И как он понимает счастье? Но этот вопрос оказался уже слишком сложным для Казика, его способность формулировать и связно излагать свои мысли была удручающим образом ограничена. Он вряд ли сумел бы описать даже самые заурядные свои ощущения.

— Это что-то хорошее, — промямлил он. — Что-то такое, чего я хочу. Что-то, что обязано быть там, снаружи. Пойдем туда, я хочу найти его.

И тотчас после этого, без долгих сборов и приготовлений, двое поднялись и отправились в путь.

См. статьи сомнамбулизм и жизнь, радость жизни.

— непосильная ноша, обуза. В переносном смысле тревога, несчастья, страдания, нужда или тяжкое душевное состояние.

Согласно Вассерману: жизненный компас, маяк, мерило всех решений человека. Вассерман видел в проявлении внимания и сочувствия к чужому страданию, в ясном осознании их важности, высшую цель пребывания человека на земле. Более того: как уже было сказано, считал их самым естественным и доступным человеку протестом против всякой несправедливости и угнетения. Органичным выражением его свободы. Ценность личности всякого человека, по мнению Вассермана, определяется чужим страданием, которое он сумел предотвратить, или той мерой, на которую он сумел это страдание ослабить.

Примечание редакции: По-видимому, излишне напоминать тут, что Вассерман никогда в жизни не стоял перед дилеммой: допустимо ли причинить страдание ближнему ради спасения своей жизни? Вместе с тем редакция полагает, что это пассивное, совестливое и идеально нравственное мировосприятие было настолько прочно укоренено в его душе, что, вполне возможно, он предпочел бы погибнуть, чем причинить кому-то страдание. Всякий диспут с Вассерманом на эту тему представляется подобным обсуждению нюансов расцветки радуги со слепым.

— сомнамбулизм, хождение во сне, продвижение Фрида, Казика и других мастеров искусств (см. статью деятели искусств) от павильона Фрида к домику Отто.

Движение это началось в четыре двадцать семь утра, когда Казик достиг возраста двадцати двух лет. Они шли по аллее, тянувшейся вдоль птичьих вольеров. Миновали могилу Паулы и свернули на Тропинку вечной юности. Путешественники представляли собой кучку усталых, до предела изможденных людей, из последних сил тащившихся следом за Фридом. Казик был их последней надеждой, последним безумным упованием. Каждый из них показал юноше место своего обитания, конуру, в которой он спит или осуществляет те удивительные деяния, которые позволяют ему претендовать на звание художника и мастера искусств, и объяснил, кто он такой и в чем состоит его особое дарование. Они не были многословны. Несколько скупых фраз дополнялись выразительными жестами и тяжкими вздохами…

Мунин: Мне просто не хватало, знаете, привычных… То есть необходимых… телодвижений.

Господин Маркус: Поскольку многие среди нас ни на минуту не прекращают говорить сами с собой или с какими-то незримыми потусторонними тенями, то, когда им на самом деле задают какой-нибудь простейший вопрос, они немеют от страха. Мгновенно теряются. И ведь правда, что мы собой представляем? Эта злосчастная команда Отто Брига, известная как «Сыны сердца»? Пародию на борцов, на партизан, обитающих в диких лесах, вдали от всего рода человеческого. Как победим — одинокие, беспомощные, не имеющие никакой поддержки?

Нет сомнения, что доля отчаяния и убогости этих людей, так называемых деятелей искусств, успела просочиться в душу Казика. Он слушал с открытым ртом описания их странных, ни на что не похожих сражений и почувствовал, какие огромные усилия они прилагают в надежде добиться победы. Впервые в жизни нежные щупальца его ощущений, подобные усикам насекомых, коснулись пределов человеческих возможностей, и Казик с удивлением обнаружил, до чего же он близок к ним.

Путешествие совершалось в чрезвычайно замедленном темпе (заняв при этом тридцать четыре минуты обычного времени). В определенных местах команда останавливалась, чтобы дать Казику необходимые пояснения и ответить на его многочисленные вопросы. В ходе экскурсии Казик последовательно миновал Вопль разрывающей душу жалобы (см. статью крик), оптическую систему, призванную осуществлять «похищение времени» (см. статью Прометей), могилу Паулы, перекривившееся от перенесенных пыток лицо Гинцбурга и еще несколько таких же весьма примечательных экспонатов. Почти два года своей жизни Казик провел в дороге, и они явились, как видно, основополагающими в становлении его личности. Случались, правда, в этом походе, благодаря которому Казик познакомился с окружающим миром, мгновения возвышенного счастья (см. статью жизнь, радость жизни), но в основном оно характеризовалось болезненным пробуждением от былых заблуждений, горьким отрезвлением от радужных надежд. Казик узнал, что такое подлинная жизнь и как много ужасного она в себе заключает (см. статью страдание).

Вассерман:

— И когда мы шли за ним, герр Найгель, согбенные, смертельно усталые и погруженные в свои тяжкие грезы — каждый в свой кошмарный сон, — все мы чувствовали, что очень нуждаемся в нем, очень-очень нуждаемся… Что наши судьбы и битвы неразрывно связаны с его жребием и зависят от его воли. И может ли быть большая жестокость, чем требовать столь много от такого молодого существа, но на войне как на войне, и какой у нас был выбор? Это была теплая звездная ночь начала апреля тысяча девятьсот сорок третьего года. Небо на горизонте пылало багровым заревом пожарищ, языки пламени взлетали ввысь. Тяжкий запах горелой плоти долетал издалека. В пять часов и одну минуту вся компания достигла порога домика Отто. Хозяин уже поджидал их в дверях.

— сигарета, небольшая бумажная трубочка, набитая табаком и предназначенная для курения.

Вернувшись из своего последнего отпуска (см. статью отпуск), проведенного в Мюнхене, Найгель начал непомерно много курить. В один из вечеров, в порыве великодушия, он предложил сигарету и Вассерману. Сочинитель, который отродясь не курил, тем не менее взял ради своего друга Залмансона, который на протяжении всего периода пребывания в лагере не прекращал тосковать по своим дорогим сигарам. Вассерман затянулся разок для приличия и едва не задохнулся дымом.