Русская канарейка. Трилогия в одном томе - Дина Рубина

– Не трогай ее, – откликнулась Луиза, пробуя губами острое рыбное варево в кастрюльке. Она и вкус перенимала быстро, и готовила очень острые тайские блюда, называя это «пет ник ной», «слегка перченное»; Айя никогда не могла у них есть, а Юрче хоть бы что, жрал все подряд. – Не трогай, я сказала! Опять залегла, бедная девчонка. Я чуть не споткнулась об нее, аж вскрикнула, а она уже тю-тю. В отключке.

Юрча задумчиво стоял над спящей, разглядывая ее с пристальной обстоятельностью.

– Это как эпилепсия, – объяснил он то ли себе, то ли Луизе. – Только тихая. Приодета однакыж, а? Знач, при деньгах. Дорогие шмутки, смотрю… Слышь, Луизка? Жалко, шмутки дорогие: она ж все равно обоссытся. Давай снимем джинсу, пусть так валяется. Потом скажем – ты обоссалась, детка, пришлось выбросить.

– Юр-рча… – угрожающе пророкотала Луиза, надвигаясь на него с ложкой в руке.

– Да ла-а-адно, – протянул он. Но от Айи не отходил, все разглядывал, не решаясь приступить к обыску. – А где ее камера? – спросил он вдруг. Луиза повернулась, уставилась на него с усталой злостью:

– Ты чего это? Тебе прошлого раза не хватило?!

– Так она ж – смотри, валяется, как тюлень. Любой бы нашарил и забрал. Мало ль кто сюда сунулся.

– А я говорю – тебе прошлого раза не хватило?! Не помнишь, как она тебя отпиздила, идиот, когда ты ночью полез ее технику вытаскивать? Да она за свой фотик кого хошь на куски порвет. Ну-к, отошел от девчонки, гад!

Юрча молчал, по-прежнему разглядывая девушку.

– «Суай»… – бормотнул он задумчиво, полагая, что Луиза его не слышит. – Красивая… Тока с ней и не побалуешься: неинтересно. Она ж как мертвяк, как вон моя кукла в гробу…

Но Луиза услышала. И захохотала:

– Побалуешься?! Эт ты – побалуешься? Чем? Пальцем? Или носом? Иди, жри суп, пока я не передумала.

Но Юрче было невмочь отойти от матрасика. Прямо медом ему там было намазано. Чуял что-то, ох, он что-то чуял. И не ошибся! Когда китаянка Киу позвала Луизу и та на минуту выглянула во двор, Юрча решился: хищно склонившись, перевернул девушку на бок, пыхтя, сунул руку в один карман джинсов, в другой… перекатил ее, как куклу, на живот – и замер, нащупав небольшую выпуклость в заднем кармане.

Через мгновение он выпрямился – багровый, ласковый, с бегающими глазами, зажав в кулаке доллары, свернутые рулетиком, – юркнул от ширмы прочь и тоненько, скороговоркой зачастил, чтобы услышала вернувшаяся Луиза:

– Ага, ну и пусть спокойно спит девочка. Это болезнь такая, а, Луизка? У кого – наркота, у кого – выпивка. А у этой – сонный запой.

– Точно, – отозвалась она. – Садись, жри суп, пока горячий.

– Та неохота, – тем же возбужденным тенорком выпалил Юрча. – Я, это… я, Луизка, щас вернуся. Скоро!

И бочком выскочил в открытую дверь.

Рю Обрио, апортовые сады

В Париже никогда он не ощущал знаменитого «запаха Парижа», о котором так много всего написано и пропето; зато по возвращении откуда бы ни было всегда носом чуял приближение города – уже после Фонтенбло с его придорожными папоротниками, чей бушующий аромат перешибает даже загазованность трассы.

Он чуял Париж, в котором струя поднебесная сливалась со струей преисподней, а запахи кофе, бетона со строек, мокрого асфальта, дымов из фабричных и больничных труб, смешавшись с аппетитными дымками жаровен, стелились где-то в самых нижних слоях могучего течения этой воздушной реки…

Еще в те дни, когда его французский был ограничен русскими словами-исключениями «жюри, брошюра, парашют», Леон где-то у Андре Мальро выудил мысль о том, что культуру нельзя унаследовать, ее можно только завоевать. И сам был из породы завоевателей, ошеломляющих своей стремительностью.

Уже месяца через два после приезда заставил Филиппа перейти на французский, неумолимо требуя, чтобы тот дословно – даже когда сильно спешил – переводил трудные обороты и идиомы.

Мгновенно освоился в своем квартале Марэ, избранном и любимом парижской богемой, разузнал, где на рю де Риволи прячется последняя лавочка с нормальными, не туристическими ценами (ибо, как известно, по мере движения к парижской мэрии, а потом к Нотр-Даму или, наоборот, к Лувру стоимость бутылки воды вырастает до стоимости коньяка).

Он полюбил и обжил окрестности своей улочки Обрио (скорее переулка: не больше ста пятидесяти метров, три десятка домов), соединяющей две улицы подлиннее – Святого Креста Бретани на юге и Белых Плащей – на севере. С удовольствием проборматывал имена окрестных улиц и переулков, словно бы оттачивая на них произношение: рю де Розье… рю дю руа де Сисиль… рю дез Экуфф… рю Павэ… рю Сен-Поль… рю де Блан Манто… и наконец, самая трудная для неповоротливого языка в узко выпиленном французском горлышке (черт-те что, почти скороговорка): рю Сен-Круа де ля Бретонри!

Метрах в двухстах от дома начинался еврейский мини-квартал, ныне заповедник, где сефарды постепенно вытеснили ашкеназов: сыновья портных и сапожников стали врачами и адвокатами, перекочевали в кварталы побогаче, а на месте ресторанов, где когдато подавали фаршированную щуку и гусиные пупочки, открылись забегаловки с фалафелем и швармой. В восьмидесятых по округе стали селиться голубые, и сейчас чуть ли не на каждом доме гордо реял вездесущий радужный флаг гей-нации.

С таксистом он расплатился у метро и дальше пешком пошел по рю де Риволи.

Старая неистребимая привычка: подойти к дому исподволь, глянуть за угол – что да как у ворот. До сих пор предпочитал переждать, если там стоял невинный фургон электрической компании или прачечной.

Он уже не оставлял клочков бумаги и кусочков ваты в дверных петлях, но по запаху на лестнице всегда мог определить марку выкуренной сигареты, а до появления в его жизни аккуратистки Исадоры, консьержки-португалки, убиравшей у него по средам, считал полезным оставлять пыль в самых неожиданных местах квартиры: например, на раме первоклассной копии сезанновского пейзажа (классический двойной багет, массивная доска с выпуклым плетением бело-золотых «бурбонских» лилий), где в идеально выпиленном тайнике лежали паспорта: израильский, на имя Льва Эткина, украинский – в честь незабвенной Ариадны Арнольдовны фон (!) Шнеллер («Слушай, Кенарь, я все понимаю, и мои ребята сделают тебе ксиву хоть на Мефистофеля, но стоит ли так выдрючиваться?» – «Дурак ты, Филя, хотя и гений. Это абсолютно реальная дама»), а также чистый бланк швейцарского паспорта – на всякий случай.

С квартирой ему повезло, платил он недорого: тысячу двести евро в месяц.

Дом был спокойным, респектабельным. Окна гостиной и спальни выходили в тихий задний дворик, мощенный мелкой галькой, где в больших деревянных кадках тихо мокли под дождем или радовались солнышку карликовые остроперые пальмы. И жильцы, грех жаловаться, были вполне приличными людьми: пожилая пара бывших железнодорожных служащих, старая дева, сотрудница научного отдела университетской библиотеки, балерина на пенсии… Ну, и парочка голубых, без которых здешний дом считался бы пуританским и чопорным.

Он прошел с полкилометра по рю де Риволи, миновал торговый дом «Базар дель Отель де Вилль», свернул на рю дез Аршив, затем на рю Сен-Круа де ля Бретонри, где было полно заведений: лавочки со всякой всячиной, магазин головных уборов, химчистка, крошечный бар, парикмахерская для голубых (там, впрочем, не гнушались стричь представителей другой, презренной части человечества); магазин одежды и известное кабаре «Point Virgule» («Точка с запятой»), где по вторникам и четвергам выступали мимы и сатирики-пародисты.

Оказавшись на своей пустой в этот ранний час улице, Леон неощутимо для себя подобрался и достал из кармана куртки связку ключей, среди которых затаился и тот, в чьем невинном брюхе дремало небольшое, но умное выкидное лезвие.

Калитка в старинных дубовых воротах открывалась в бывший конюшенный двор, ныне крытый и превращенный в вестибюль, где в любое время суток янтарными шарами горели кованые светильники, отражаясь в красном кирпиче пола.

Как гулко в рассветной тишине звучат шаги в этих старых бугристых стенах…

Гранитным булыгам стен, сложенных лет этак триста назад, противоречила витая лестница с вензелистыми чугунными перилами: владелица дома, вдова архитектора, вдоволь порезвилась на перестройке, выудив из чертежей покойного (и беззащитного) мужа идиотские сочетания архитектурных стилей.

В противоположном углу холла, несмотря на раннее утро, приоткрыта дверь в квартиру консьержки: желтая полоса электричества над порогом.

Неужели ждала его – так рано?

– С приездом, месье Леон!

– Привет, Исадора.

Круглое опрятное лицо, смуглая здоровая средиземноморская кожа, милые темно-карие глаза в лучиках морщин (мой тип – подсознательное доверие, симпатия, уютное ощущение родни. Вот оно опять: тоска по другой матери).