Полное собрание рассказов - Владимир Владимирович Набоков

Weiss, bonjour, Monsieur Meyer»[60]. На мой вопрос Шишков рассеянно и даже как‐то нехотя ответил, что идея журнала признана неосуществимой и что он об этом больше не думает.

– Вот что я хотел вам сказать, – заговорил он после стесненного молчания, – я все решал, решал и, кажется, более или менее решил. Почему именно я в таком состоянии, вам вряд ли интересно, – что мог, я объяснил вам в письме, но это было применительно к делу, к тому журналу… Вопрос шире, вопрос безнадежнее. Я решал, что делать, как прервать, как уйти. Убраться в Африку, в колонии? Но не стоит затевать геркулесовых хлопот только ради того, чтобы среди фиников и скорпионов думать о том же, о чем я думаю под парижским дождем. Сунуться в Россию? Нет – это полымя. Уйти в монахи? Но религия скучна, чужда мне и не более чем как сон относится к тому, что для меня есть действительность духа. Покончить с собой? Но мне так отвратительна смертная казнь, что быть собственным палачом я не в силах, да кроме того, боюсь последствий, которые и не снились любомудрию Гамлета. Значит, остается способ один – исчезнуть, раствориться.

Он еще спросил, в сохранности ли его тетрадь, и вскоре затем ушел, широкоплечий, слегка все‐таки сутулый, в макинтоше, без шляпы, с обросшим затылком, – необыкновенно симпатичный, грустный, чистый человек, которому я не знал, что сказать, чем помочь.

Через неделю я покинул Париж и едва ли не в первый день по возвращении встретил на улице шишковского приятеля. Он сообщил мне престранную историю: с месяц тому назад «Вася» пропал, бросив все свое небольшое имущество. Полиция ничего не выяснила, – кроме того, что пропавший давно просрочил то, что русские называют «картой».

Так это и осталось. На случае, с которого начинаются криминальные романы, кончается мой рассказ о Шишкове. Скудные биографические сведения, добытые у его случайного приятеля, я записал, – они когда‐нибудь могут пригодиться. Но куда же он все‐таки исчез? Что вообще значили эти его слова – «исчезнуть», «раствориться»? Неужели же он в каком‐то невыносимом для рассудка, дико буквальном смысле имел в виду исчезнуть в своем творчестве, раствориться в своих стихах, оставить от себя, от своей туманной личности только стихи? Не переоценил ли он «прозрачность и прочность такой необычной гробницы»?

Рассказы, написанные по‐английски

(1943–1951)

Перевод и подстрочные примечания

Геннадия Барабтарло

Предуведомление переводчика

Девять разсказов, написанных Набоковым по‐английски и переведенных мной на русский язык, вышли изящной книжкой в издательстве «Амфора» в 2001 г. Принимаясь за пересмотр этих переводов для настоящего издания, я надеялся, что потребуется только внести несколько мелких исправлений, замеченных мной и другими за эти годы. Но на поверку обнаружилось столько погрешностей против обоих языков, особенно же русского, что мне пришлось всё переделать: перепроверить, перекроить, перефразировать и перекрасить. Поэтому я должен принести извинения читателю старого издания (и тем добрым душам, которые предложили книгу на конкурс Букеровской премии, где она даже добралась до финальной стадии отбора, но приза, по счастью, не получила) и заверить читателя этой книги, что перед ним совсем новая версия, которая, при всех своих недостатках, во всех отношениях превосходит предшествующую.

Никто не примет мою прозу за набоковскую – линия, отделяющая его подлинные русские разсказы от обрусевших под моим пером, проведена очень отчетливо. Но может быть, не скажут и того, что язык и слог этих переводов чужд оригиналу. На большее, в этом единственном в своем роде случае возвратного, так сказать, перевода (гениального русского писателя с чужого на родной его язык, который к тому же больше никому уж не родной), нельзя и надеяться.

В 1980-х годах, в самом начале этого предприятия, я имел счастливую возможность пользоваться советами вдовы Набокова: ее слух, вкус, полиглоссия и литературная эрудиция оказали этим переводам неоценимую услугу. Правила она весьма решительно, но в спорных случаях почти всегда оставляла за переводчиком последнее слово.

Я хочу принести выражения глубокой признательности Андрею Бабикову, который был опять, как и при издании «Лауры» Набокова, скорее сотрудник и консультант переводчика, нежели просто редактор; его точные замечания помогли избежать многих промахов. Профессор Ронен, ныне покойный, сделал несколько важных фактических указаний.

Должен сказать, что не читал других напечатанных переводов этих рассказов, и поэтому возможные лексические совпадения или случайны, или неизбежны по логике текста, как ответ на ту же математическую задачу.

Г. Б.

7 июня 2016 г.

Ассистент режиссера

1

Что это значит, спрашиваете? А то, что жизнь иногда бывает не более чем ассистентом режиссера. Нынче вечером мы отправимся в кинематограф. Назад, в тридцатые годы, и еще дальше, в двадцатые, и за угол, в фильмовый театр-дворец старой Европы. Она была прославленной певицей. Не оперной, ни даже в стиле «Cavalleria Rusticana», ничего подобного. Французы звали ее «Ля Славска». В ее манере исполнения было на одну десятую цыганщины, на седьмую – русской крестьянки (она и была из крестьян) и на пять девятых – площадной народности; под этим я разумею смесь поддельного фольклора, батальной мелодрамы и казенного патриотизма. Оставшейся доли будет как раз довольно, чтобы изобразить физическую роскошь ее необычайного голоса.

Выйдя из самого сердца России (географически, по крайней мере), голос этот со временем достиг больших городов – Москвы, Петербурга и придворного круга, где такого рода стиль был в большом почете. В уборной Шаляпина висел ее фотографический портрет: кокошник с жемчугами, рука, подпирающая щеку, сверкающие меж пухлых губ зубы, – и крупным, корявым почерком, наискось: «Тебе, Федюша». Звездообразные снежинки, обнаруживая, перед тем как подтаять по краям, свою сложную симметрию, мягко садились на плечи, на обшлага, на усы, на шапки дожидавшихся в очереди открытия билетной кассы. До самой смерти она более всего дорожила (или, может быть, только притворялась, что дорожила) какой‐то вычурной медалькой и огромной брошью – подарком Императрицы. Их поставила ювелирная фирма, с большой для себя выгодой подносившая императорской чете на все праздники какой‐нибудь символ массивного самодержавия (год от года все более дорогой) – аметистовую скалу с усыпанной рубинами бронзовой тройкой, застрявшей на ее вершине, как Ноев ковчег на Арарате, или хрустальный шар размером с арбуз, на который взгромоздился золотой орел с квадратными алмазными глазами, очень напоминающими распутинские (много лет спустя иные из менее символических предметов были выставлены Советами на Мировой Ярмарке как образцы их преуспевающего искусства).

Если бы всё и дальше шло так, как, казалось, всё всегда будет идти, она и сегодня, может статься, пела бы в Дворянском собрании (с центральным отоплением) или в Царском Селе, а я бы выключал ее