Марид Одран - Джордж Эффинджер

Нас было шестеро. Я ехал вслед за Хассаней-ном, который был нашим негласным предводителем. Его брат, Абу Ибрагим, ехал вместе с бен-Мусаидом, а Сулейман бен-Шариф — с Хилялем. Когда мы в очередной раз остановились отдохнуть, шейх сел на корточки и нарисовал на песке грубую карту.

— Здесь путь от Бир-Балаг до источника Кхаба и Мугшина, — сказал он, рисуя кривую линию с юга на север. Справа, примерно в футе от нее, он нарисовал другую линию, параллельную первой. — Здесь Оман. Возможно, Нашиб думает, что сможет просить защиты у эмира Омана, но если так, он жестоко ошибается. Эмир Омана слаб, он сидит под пятой эмира Муската, а тот — ярый сторонник исламского правосудия. Нашиб проживет там не дольше, чем если бы он просто вернулся к Бани Салим.

Я ткнул в пространство между пустынной тропой и границей Омана.

— А здесь что? — спросил я.

— Мы только что вошли сюда, — сказал Хасса-нейн. Он похлопал по песку медового цвета. — Это Урук-аш-Шайба, высокие песчаные дюны. А за ними кое-что похуже. — Он провел ногтем большого пальца по песку в сторону оманской границы. — Умм-ас-Самин.

Это означало Матерь яда.

— Что это за место?

Хассанейн поднял на меня взгляд и прищурился.

— Умм-ас-Самин, — повторил он, словно само это название все объясняло. — Нашиб мой брат, и, сдается, я угадываю его планы. Я уверен, что он направляется сюда, поскольку сам выбрал себе смерть.

Я кивнул.

— Значит, поэтому ты не слишком стараешься поймать его?

— Если он ищет смерти в пустыне, я ему это позволю. Но в то же время мы должны быть готовы отрубить ему голову, если он вместо этого попытается бежать. Мусаид, возьми своего сына и поезжай к северным пределам Умм-ас-Самин, — обратился он к своему брату. — Бен-Шариф, ты с Хилялем поедешь на юг. Мы с этим благородным

горожанином будем преследовать Нашиба до края зыбучих песков.

Так мы разделились, договорившись присоединиться к остальным Бани Салим в Мугшине. Времени у нас было немного, поскольку в Урук-аш-Шайбе не было колодцев. У нас была только та вода, которую мы везли с собой в козьих бурдюках, чтобы продержаться, пока не поймаем Нашиба.

На исходе дня я остался наедине со своими мыслями. Хассанейн не был разговорчивым человеком, да и говорить нам было почти не о чем. Я многому от него научился. Мне казалось, что в городе я иногда сам парализовал себя, раздумывая над всякими «правильно» и «неправильно» и тем серым сумраком, что лежит между ними. Это было своего рода слабостью.

Здесь, в Песках, все было проще. Слишком долгое промедление могло оказаться смертельным. Я дал себе слово, что, когда вернусь в город, буду пытаться думать по-бедуински. Я буду вознаграждать за добро и карать за зло. Жизнь слишком коротка, чтобы искать оправдания человеческим поступкам.

Фатма споткнулась и сразу же выправилась. Сбой в ее походке пробудил меня и напомнил, что у меня есть более насущные проблемы. И все равно я не мог отделаться от ощущения, что этот урок я получил по воле Аллаха. Убийство Нуры словно научило меня чему-то важному.

Но я не понимал, почему Нура доложна была умереть ради этого. Если бы я спросил об этом глубоко религиозного Фридландер-Бея, он только пожал бы плечами и сказал: «Так было угодно Аллаху».

Такой ответ меня не удовлетворял, но другого я не получил бы. Разговор на эти темы всегда скатывается к детским рассуждениям насчет того, почему Аллах допускает существование зла.

Хвала Аллаху непостижимому!

Мы с шейхом Хассанейном ехали до заката, затем остановились и разбили лагерь на маленьком плоском пятачке между двумя дюнами. Я слышал, что лучше ехать ночью, а жарким днем спать, но Бани Салим чувствовали, что вернее будет поступать вопреки общему мнению. К тому же Фатме днем изрядно досталось — верблюдице было непросто удерживать равновесие даже тогда, когда они видела, куда ступает. В темноте началась бы игра с опасностью.

Я разгрузил Фатму и привязал ее длинной цепью, которая позволила ей самой отыскать свой скудный ужин. Нам пришлось ехать налегке, поэтому наш ужин был лишь немногим лучше. Мы сжевали по три полоски вяленой козлятины, пока Хассанейн готовил на маленьком костерке мятный чай.

— И сколько нам еще ехать? — спросил я, глядя в мерцающее пламя.

Он покачал головой:

— Трудно сказать, ведь мы не знаем планов Нашиба. Если он действительно пытается пересечь Умм-ас-Самин, то завтра в полдень наш поход будет окончен. Если он надеется сбежать от нас — а этого он сделать не может, поскольку если он не найдет воду, то погибнет, — мы окружим его с трех сторон, и может статься, произойдет жестокая схватка. Но я надеюсь, что мой брат в конце концов изберет честный конец.

Чего-то я во всем этом не понимал.

— О шейх, — сказал я, — ты назвал Умм-ас-Самин зыбучими песками. Я думал, что они существуют только в голошоу да еще где-нибудь в джунглях.

Хассанейн издал короткий лающий смешок.

— Я никогда не видел голошоу.

— Ну, зыбучие пески обычно выглядят как вязкая грязь. Если бы ты мог ходить по воде, то даже тогда у тебя под ногами было бы более плотное основание. Зыбучие пески засосали бы тебя мгновенно.

— Засосали? — спросил шейх. Он нахмурился. — В Умм-ас-Самин погибло много народу, но никого из них не засосало. Самое подходящее слово — провалились. Зыбучка — это топкое болото непригодной к питью воды, покрытое кристаллической соляной коркой. Соль намывают потоки с холмов на оманской границе. В некоторых местах эта корка может выдержать вес человека. Однако ее не видно, потому что сверху на соль наносит песок. Издали Умм-ас-Самин кажется спокойной, твердой равниной на краю пустыни.

— Но если Нашиб попытается ее пересечь…

Хассанейн покачал головой.

— Да сжалится Аллах над его душой, — сказал он.

Это напомнило всем, что мы забыли о вечерней молитве, пусть всего на несколько минут. Мы расчистили небольшой участок пустынной земли и совершили ритуальное омовение песком. Мы помолились, и я добавил еще моление о благословении для души Нуры и руководства для всех нас. Пора ложиться спать. Я был измучен.

Всю эту беспокойную ночь мне снились странные сны. Я до сих пор помню один: я видел мощную фигуру отца, который делал мне суровое внушение насчет того, что в пятницу надо ходить в мечеть. Отец не разрешил бы мне выбрать какую-нибудь старую мечеть, это должна была быть та мечеть, в которую ходил он сам. Лишь проснувшись, я понял, что это был вовсе не мой отец, это был Джирджи Шакнахьи, мой напарник в то недолгое время, когда я служил в полицейском департаменте.

Этот сон глубоко встревожил меня по двум причинам: я то и дело винил себя в гибели Шакнахьи, и мне не было понятно, почему он во сне вел себя так сурово. В жизни он был совсем другим. Почему он сейчас потревожил мой сон, а не сон, скажем, Фридландер-Бея?

Прежде чем навьючить верблюдов и тронуться в путь, мы еще поели вяленой козлятины и попили чаю. Обычно мы ели на завтрак рисовую кашу и финики.

— Ешь вволю, — говорил Хассанейн. — День будет полон событиями, и приятными они не будут. Ешь и пей досыта, мы не будем останавливаться, пока брат мой не умрет.

«Ничего себе», — подумал я. Как он может так спокойно говорить об этом? Я подумал, что мне это было бы тяжело, но этот пустынный вождь показывал мне, в чем состоит истинная сила и твердость.

Я водрузил узорчатое седло Фатме на спину, на что она ответила своим обычным полуискренним сопротивлением. Я повесил на седло половину наших припасов, затем поднял верблюдицу на ноги. Задача была нелегкой, смею вас заверить. Не раз я желал, чтобы Бани Салим были одним из тех пустынных кланов, что носятся по равнине на прекрасных конях. Вместо этого я получил это упрямое, вонючее животное. Да ладно, на все воля Аллаха.

Мы направили наших верблюдов на восток, к Умм-ас-Самин. Хассанейн был прав — день обещал одни неприятности. Но в конце его придет развязка, которая принесет облегчение душе шейха, иншалла.

Мы не разговаривали. Каждый из нас погрузился в мрачные раздумья. Мы покачивались на спинах верблюдов, медленно двигаясь вслед за Нашибом. Прошло несколько часов, прежде чем я услышал, как шейх гневно воскликнул:

— Аллаху Акбар! Вот он!

Я сразу же посмотрел вперед. Наверное, я задремал, потому что только сейчас заметил широкую, сверкающую равнину впереди. На западе ее стоял человек и разгружал верблюда, словно собирался поставить здесь лагерь.

— По крайней мере, — сказал я, — он не собирается погубить вместе с собой еще и бедное животное.

Хассанейн обернулся и гневно посмотрел на меня. Все его добродушие как рукой сняло. Лицо его было суровым и, пожалуй, мстительным.

Мы погнали верблюдов как могли быстро и вылетели из дюн, словно неслись в атаку. Когда мы были в каких-то пятидесяти ярдах от Нашиба, он обернулся. В лице его не было ни гнева, ни страха, лишь одна неизмеримая скорбь. Он поднял руку и замахал нам. Я не понял, что он хотел этим сказать. Затем он повернулся и побежал к корке Умм-ас-Самин.